«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Дорогой Женичка! Когда я был моложе, я, бывало, Рильке, Марину Цветаеву, родителей и всех, кто мне был дорог, просил в письмах (если являлась необходимость писать их) не отвечать мне, так мне важно было избавить их от муки и нежизненного тупика письмописания. И я отвечаю тебе сейчас против воли, только чтобы поскорее предостеречь тебя от одного неправильного, странного для меня в твоих устах словоупотребления, как оно ни распространено в наши дни, и даже у авторитетов. Ты пишешь: “Сегодня у меня перед мамой… и пр…. предельно ложное положение”. И в другом месте: “Они (призраки) сегодня способны сделать то-то и то-то”. То есть это “сегодня” в неправильном значении “теперь”, “в последнее время” или “в настоящее время”.

Как тебе не стыдно, Женя! Откуда бы это ни взялось, расстанься с этим дурным, ложно пошедшим от народного ныне, ноне и немецкого Heute, выражения. И не вступай со мной по этому поводу в объяснения.

На все, что ты написал мне, скажу тебе одно. Ты страшно все, может быть под влиянием мамы, преувеличиваешь: безвыходность своего положения, важность того, что будет с мамой в том случае, если ты перед ней выскажешься искреннее, мое значение (несуществующее), мою сердечность (существующую еще меньше).

Ты пишешь: “Мы с тобой одной крови, папочка”. А на черта мне эта кровь, твоя или моя? Мне брюхом, утробой, а не только головой ближе всякой крови Фауст, за посылку которого ты меня благодаришь.

Кроме теплоты субъективного мира есть ведь также объективный, с которым заставляет меряться гордость и столкновения с которым надо выдерживать с готовностью спокойно, без истерики отступить или погибнуть. Мамина живопись, например, ни разу не испытала встречи с жизнью и проверки действительностью благодаря искусственным условиям, которые ее от этого избавляли.

Все время я тебе твержу одно. Держись доступных, достигнутых рамок в своей жизни, работе, службе. Подвигайся вперед в этих действительных границах (отправляясь от них спокойно и честно, можно зайти бог знает как далеко). Надрывом, истерикой, фантастикой, ходулями никогда ничего не достигалось! Если естественность в быту и семейной жизни дана тебе, не считай этого нестоящей безделицей, иногда это не удается. В течение долгого времени не пиши мне. Мне некогда, а оставлять тебя без ответа неловко и жалко.

Ни во что не буду вмешиваться, о твоем письме не скажу ни маме, ни Тане. У меня совсем другие заботы. Ничего я в этом не понимаю.

Целую тебя.

Твой папа

Папино трезвое отношение и смирение перед временно неотвратимым вызвали мой ответ 24 января 1954 года, в котором я напоминал ему о родстве наших характеров, “родстве по крови”, как я это назвал. Эти слова глубоко возмутили его, потому что для него существенна была только духовная близость. Но я слишком хорошо помнил папины страдания и тяжелую безысходность, которые мучили его в годы нашего семейного разлада и расставания, чтобы не знать, какими силами далось ему “нынешнее гармоническое спокойствие”. Однако именно от этих душевных тупиков и самоубийственных терзаний – зачаточных областей безумия, которые он переживал когда-то, – папа хотел меня предостеречь.

Теперь, как мне кажется, я лучше знаю тот путь обуздания и аскетизма, которым прошел отец от романтизма и разрушительных тенденций молодости к христианскому примирению и всепрощению поздних лет. Именно об этом и хотелось мне поговорить с ним в то время и услышать от него совет в этой области. Но ему даже и тогда было страшно оглядываться на прошлое и вспоминать прежние терзания. Слишком большой ценой заплатил он за приобретенный опыт и не хотел рисковать своим спокойным знанием жизненных основ и заглядывать в те бездны.

Меня мучил “страшный хомут данного Тане и маме зарока”, – моя не дающаяся диссертация. Я писал папе: “Сегодня у меня перед мамой, Таней и всеми моими друзьями и знакомыми предельно ложное положение, из которого я не знаю, как вылезать”. Я готов был доказать смертью искренность своего раскаяния в ложном самолюбии, не позволившем мне вовремя отказаться от этого, и просил папиной помощи в объяснениях с мамой. Ей надо было дать понять, что мне невозможно продолжать работу без необходимых исследований, нужных приборов и консультаций с понимающими людьми.

“Прости меня, Боричка, – что я тебя в свои дела вмешиваю, прости, что не даю тебе спокойно работать. Но мне очень трудно, и состояние мое, как две капли воды, похоже на твое, пережитое неоднократно и особенно сильно, когда ты ездил в Париж. Я сейчас чувствую себя бесконечно одиноким, в разладе со службой, семьей, работой”.

“Это дальше невыносимо, – писал я отцу. – Это призраки, но они стали неестественно сильнее реальности. Они сегодня способны меня, живого, самолюбивого и жизнерадостного, изуродовать и прикончить”.

Вместо бессмысленных вариаций на ту же тему и переливания из пустого в порожнее папа прицепился к неправильному словоупотреблению и написал мне суровую отповедь. Она меня отрезвила и даже обрадовала непосредственной реальностью его голоса и живого отношения.