«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Выйдя в едва начинающийся ленинградский рассвет, я сговорился с каким-то человеком из привокзальной толпы, и он отвез меня на стоявшей за углом машине “Скорой помощи” на оказавшуюся совсем близко Казанскую площадь и объяснил, как пройти на улицу Плеханова. Парадный вход в дом с Грибоедовского канала был закрыт со времени войны.

Очутившись на тротуаре и глядя в указанном направлении, я остолбенел. В серой, начинавшей розоветь мгле за сквериком и двумя статуями прорастала зеленоватая роща ребристых колонн. Меня в нее непроизвольно втянуло, я чуть не натолкнулся на угол Казанского собора, ошалело поглядел на потерявшее позолоту Око Господне и выкатился к набережной канала. Тут я понял, что это грозит началом ошалело-безостановочного блуждания, и, взяв себя в руки, повернул в поперечную улицу, затем – налево, стараясь не отвлекаться, пока не нашел нужные мне ворота.

Было уже совсем светло, когда я поднялся на третий этаж по сводчатой лестнице с желтыми, сильно стертыми посередке ступенями и позвонил в дверь под № 4. Удивительно мелодичный голос спросил, кто это, затем последовали звуки открываемых запоров, и в дверном проеме, ведущем в полутемную, наполовину заваленную дровами и заставленную странными техническими устройствами большую кухню, я, наконец, увидел тетю Олю.

Небольшого роста, отяжелевшая и отечная, как женщины, пережившие блокаду, она с интересом рассматривала меня сквозь толстые комплексные стекла очков. Мы поцеловались, и она сразу в чисто семейном стиле объяснила мне, что я ничем не должен стеснять себя ради нее, и она тоже собирается в этот день заниматься своими делами. Спросила о моих планах и отправила мыться холодной водой в ванную, сообщив попутно историю столового серебра, спрятанного ее отцом незадолго до смерти и спустя много лет случайно найденного матерью под дубовой рамой большой эмалированной ванны.

Потом она показала мне две прелестные комнаты, удивительно обжитые, я бы сказал, привыкшие жить жизнью своей хозяйки. Ни одной лишней вещи, все книги, их было много, относились к ее занятиям и повседневному чтению, хранили память ее матери и прошлого семьи. Машины в кухне оказались изобретениями ее отца, подготовленными к отправке в музей. По стенам висело несколько дедушкиных работ. Стояла итальянская ремесленная скульптура, привезенная отцом и ею самой из заграничных путешествий. За окнами на канал шумели высокие тополя.

Уже за завтраком тетя Оля заговорила о Бориных письмах к ней. Меня поразило, с какой интонацией она сказала: “Они ведь такие удивительные”. Рассказала, что уходит из университета, бросает кафедру, говорила о судьбе своих неизданных работ и предполагаемых наследниках. Боюсь, я не был достаточно внимателен и участлив. Меня тянуло в приоткрывшийся мне город.

Тетя Оля поняла это и сказала, чтобы я после беготни по делам съездил в Петергоф и вернулся оттуда на катере. Условились встретиться вечером за ужином. Тогда уже мы проговорили заполночь, и у меня навсегда осталось ощущение той душевной глубины и близости, которую я до тех пор встречал только в папочке.

Хлопоты мои оказались неудачными, и через день я уехал.

О своей поездке и разговорах с тетей Олей я рассказывал папочке, когда приезжал к нему в Переделкино. Он дал мне рукопись двух следующих глав романа – “Прощание со старым” и “Московское становище”, недавно оконченных в первой редакции. Когда я читал, мне все время казалось, что я слышу отцовский голос. Это было настолько явственно, что теперь в воспоминании мне трудно отрешиться от впечатления, будто я слышал эти главы в его чтении. Я спрашивал папу о рассуждениях Миши Гордона по поводу преодоления еврейства. Он ответил, что для него это так именно всегда и было, что с возникновением новой еврейской государственности это может, конечно, измениться, но он не хочет далеко загадывать.

19 ноября 1950. <Москва>

Дорогой Женичка, милый мальчик мой!

Ты часто спрашиваешь маму, как я, как мое настроение. Все это в наилучшем порядке, милый мой, действительно хорошо, без малейшей тени принятой в высшем свете иронии.

Зинаида Николаевна ездила в Ленинград в одну из Стасиковых поездок. И должно же было случиться, что почти единственными провожающими к “Красной стреле” на пустом и ветреном ночном перроне были я и Галя[364], а другими мама и Миша Поливанов, провожавшие случайно уезжавших на том же поезде Маргариту Густавовну и Константина Михайловича!