«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Из Ташкента постепенно уезжали знакомые. Моя учеба в академии отнимала целые дни, к тому же нас часто забирали жить в казарму, устраивая карантин. Летом мы опять выехали в Чирчикские лагеря. В этот раз они были уже легче для меня, не было той тяжелой подавленности, которую я пережил там предыдущим летом. К этому времени сложились мои отношения с товарищами по курсу. Мне легко давались науки, и я мог помогать другим и объяснять им трудные вопросы теории. В свою очередь, они облегчали мне непривычные для меня трудности военного обихода и сглаживали отношения с начальством. Я получал повышенную стипендию, что давало возможность нам с мамой сводить концы с концами.

9. VI.43. <Чистополь>

Дорогие мои!

Надеюсь из Москвы, куда я скоро собираюсь, я вам буду опять писать и верну былую возможность вас изредка поддерживать. Но не знаю, не знаю.

Простите меня, пожалуйста, что вам так скверно и, по всей вероятности, трудно. Это та же просьба о прощении, которая обращена также и к Зине, к Лёничке, к папе (в идее) и ко всем близким вокруг меня.

Пропасть между мною и временем, как оно выходит из рук власть имущих и моих богатых товарищей – слишком велика. Мне понравилось, что Женя спорил со мною в письме, что он любит Ил<ью> Гр<игорьевича>, что у него самостоятельное мненье. И вы не огорчайтесь, что у нас это расхожденье. Во взглядах на современную действительность и современных литераторов между мною и Зиной то же несогласье. Между близкими у меня на эту тему нет единомышленников, да их и не надо. Не напоминайте мне, что у нас война: именно она-то и требует коренных перемен, практических и идеальных, для успешного веденья ее и окончанья.

Всю зиму я работал как каторжный. Я перевел Антония и Клеопатру так гладко и просто, что получилось даже скучно. Я не шутя, боюсь, что предельная облегченность восприятия сводит на нет все произведенье и будет его судьбою.

Год сложился не так, как я думал, уезжая из Москвы. Мне там надавали обещаний, половина которых осталась неисполненной. Начиная с марта я жил трудно и отвратительно.

Сейчас часть колонии вывозят из Чистополя на пароходе прямого сообщенья до самой Москвы. На нем поеду я со Стасиком, и может быть, и Зина с Лёничкой, для вывоза которых пока нет денег. Это решится завтра-послезавтра в результате телеграфного запроса о ссуде, посланного Храпченке[348]. Унизительно вечно жить благодеяньями начальства, когда я здоров, полон сил и желания работать и в своей области знаток первостатейный. Если бы выходили книги, если бы можно было писать о действительности то, что о ней думаешь и как ее видишь, ссуды бы выдавал я из своего кармана.

Зина тут доработалась до чахотки. Она (также, как и Лёничка) долго болела бронхиопневмонией, то есть полубронхитом, полувоспалением. Мне ее советовали послать на рентген, у врача были подозренья насчет туберкулеза легких. По счастью очага у ней не нашли, как утешительным оказался и осмотр Лёни, но оба они – легочно подозрительной породы.

Неописуемым униженьем был мой и ее разговор по поводу возможности или желательности ее возвращенья в Москву с этой партией едущих. Он происходил с приехавшим из Москвы новым директором Литфонда, Хесиным[349], к которому она просилась на службу, в какой-нибудь из дет. домов или садов Литфонда в Москве, единственное условье, при котором представляется мыслимым прокормиться ей и Лёничке. Дожил я, можно сказать, и доработался, что о возможностях жизни для себя и сына моя жена в моем присутствии должна говорить с посторонним, как о вопросе, требующем обсужденья, и ждать ответа, неизбежно отрицательного, потому что содержать такие учрежденья еще труднее, чем просуществовать отдельным людям, и таких детсадов в Москве сейчас нет. Зина колеблется и готова была бы примириться с третьею зимою тут в Чистополе, сравнительною обеспеченностью, своею и Лёничкиной, при дет. доме, но я, думаю, склоню ее к поездке в случае полученья ссуды, в которой, думаю, мне не откажут, потому что без нее разрушенье всех почв и пристанищ будет продолжаться дальше, а пора начинать становиться всем нам на ноги.

Опять происходили покушенья на твою квартиру, сравнительно с нашей меньше пострадавшую. Я это знаю от некоего Б. А. Вадецкого[350], писателя, ее отстоявшего. Возможно, что если я со Стасиком поедем одни, мы у тебя поселимся вместе с Петровной, но я бы хотел убедить Зину (хотя она наверное сочтет это неудобным и никогда не согласится), чтобы на первое время, до твоего приезда и налаженья Переделкина или чего-нибудь в Лаврушинском (взамен нашего верхотурья) поселились у тебя мы все, даже в случае ее переезда.