«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Ты видишь, я все еще тут. За твою квартиру я заплатил до конца года. Тебе придется возобновить платеж с января 1943-го. Хотя все существенное у тебя разворовали, твои окна и стены целы, вместе с мебелью и частью вещей и книг. Твоя квартира не стала продолженьем или частью двора, как у нас, на дверях висит замок, на квартиру наложена броня, за ней будет следить Нюня.

Но я не знаю, писал ли я тебе и писал ли достаточно об ударе, постигшем меня в лице папиных вещей. Сундук сгорел в Переделкине. Его перетащили с нашей дачи на Ивановскую, где он и сгорел. Судьбу квартиры в Лаврушинском и ее содержимого, решило несколько обстоятельств: то что она под самой крышей, и, при бездействующем лифте слишком высоко; что во время воздушных тревог она становилась как бы штабом охраны; что она год оставалась без надзора; что в ее нижней части поселились зенитчики. Часть мебели в 8-м этаже заперли в комнатке Адика и опечатали. Верх был отперт настежь, когда я туда пришел в первый раз в октябре. Вперемежку с битым стеклом и грязью, на полу валялись затоптанные обрывки папиных рисунков. Кому-то очевидно понадобился твой старый сундучок, в котором сохранялись его записные книжки, и их переложили в другую, до половины набитую ими корзину. Большую часть их я спас и отнес вниз к Евг<ению> Льв<овичу> Ланну. Половина картин еще висела на стенах. Я запер квартиру на два поворота ключа и уже сам не мог отпереть ее в следующую минуту. Это мне показалось гарантией того, что в нее не будут больше лазить. Но когда неделю тому назад я пошел туда, чтобы запереть ее перед отъездом, уже из картин там оставалось только три, а папка с картонами стояла пустая. По некоторым признакам я установил, что работами в паспарту и без них, поворачивая их лицевой стороной на улицу, заделывали пробоины в доме и рядом, за отсутствием стекла и недостатком фанеры. Подумай какой ужас, и измерь степень моего потрясенья. Ты представляешь себе, как мне ненавистен Лаврушинский, и как меня воротит, когда туда надо за чем-нибудь ходить. Зина мне телеграфирует, чтобы я привез фотографии Адика, которому на днях отнимают ногу, и я колеблюсь, распечатывать ли комнату в 8-м этаже, так мне страшно, что всякое прикосновенье к этому гнезду есть толчок к дальнейшему его уничтоженью.

Когда месяц тому назад я собрался назад в Чистополь, Ирина Сергеевна сказала, что по ее мненью мне перед возвращеньем следовало бы съездить на фронт, и я с ней согласился. Я сказал Фадееву, а потом в редакцию “Красной Звезды”, что если мне это могут сделать быстро и удобно, так чтобы мне в декабре попасть в Чистополь, я поеду. Это тянулось около месяца. Позавчера 10-го мне позвонили из редакции, чтобы я приехал за полушубком и валенками. Хотя Асмусы находили, что до весны не стоит откладывать, и все еще лучше воспользоваться подвернувшеюся возможностью посмотреть войну, я слишком соскучился по семье и работе, и сказал, что прошу сохранить доверие ко мне до весны и нового моего появленья в Москве.

Я наверное соберусь в Чистополь на будущей неделе. Они там живут в потемках и впроголодь (расспроси Зинаиду Владимировну[343], а против прошлой зимы нынешняя еще хуже). При ужасе этого существованья – детская елка это луч света для этих маленьких бедняг. На новый год Лёнино рожденье. Наконец – все это время я тут ничего ценного не произвожу. Время идет, а из Антония я не перевел еще ни строчки. Поверишь ли, ни Переделкино, ни Лаврушинский не кажутся мне домами, и этой прелестью “своего” угла обладает Чистополь, эта страшная дыра, всех напугавшая. Вот что значит перезимовать производительно и с нравственным удовлетвореньем. Я уверен, что теми же свойствами будет обладать Ташкент для вас. Чем-нибудь вы ему да будете наверное благодарны. Такие же черты живого наполненья содержит твоя сегодняшняя телеграмма: ты, театр Революции, Ромео, Ташкент. Еще раз крепко целую тебя за нее. Отчего Женя не снимется и не пошлет карточки Лёне? Это была бы для него такая радость! А Женёчка все хвалят и вообще и в отношении внешности в военном. Как бы я его хотел видеть! С трудом и большими затратами тебе удастся восстановить московское жилье, но что буду делать я, уму непостижимо! Жизнь придется начинать с самого начала, и откуда я возьму для этого сил и средств!

14. XII.

Сегодня узнал, что экземпляр, который я хотел послать тебе по почте, увез Охлопков в Омск. Если мне успеют переписать за неделю новый, я вышлю его тебе. Мне очень хочется, чтобы это шло через тебя. Между прочим, первые сцены я кажется переводил в те дни, когда Женя гостил у меня на даче в конце зимы.

Если смогу, я переведу тебе 1 тыс. перед отъездом из Москвы, если нет, сделаю это в первых числах января.

Крепко тебя и Женичку целую. Мне много рассказывают о вас и всегда очень хвалят. Тороплюсь. Сегодня у меня в Клубе Писателей вечер, а завтра утром чтенье Ромео и Джульетты в Малом Театре. Письмо передам Тамаре Влад<имировне> на вечере. Пишите в Чистополь. Как-нибудь бог даст, переживем это трудное время, а там что бог даст. Главное работа.