«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

В своем ответном письме к папе я разделял его горе по поводу гибели дедушкиных работ, стараясь утешить тем, что лучшие вещи сохранятся в музеях, в Оксфорде и у Шуры. Я еще не понимал тогда, как прекрасны у дедушки именно этюды, в которых он удивительно умел передавать живое движение натуры, иной раз терявшееся при длительной работе над большой картиной. Я писал о своей учебе в академии, которая давалась мне легко, и высказывал опасения по поводу маминого здоровья: на нем сказывались тяжелый климат и трудная в бытовом плане жизнь. Мне были тогда непонятны папины слова о нашей будущей благодарной памяти Ташкенту, я-то считал, что Ташкент никак не может вызвать нежных чувств ни у меня, ни у мамы, рвался в Москву и огорчался задержкой с переездом академии.

Я писал отцу, как в новогоднюю ночь мы с мамой читали “Ромео и Джульетту”, как полюбили его перевод, но что на постановку его в Театре Революции мало надежд, так как Штраух ушел с поста художественного руководителя, театр собирается переезжать и новых вещей не ставит. “Перевод просила Мария Ивановна Бабанова[346], говоря, что хочет играть твою Джульетту”, – сообщал я отцу и добавлял, что от всех приезжающих и из писем, приходящих из Москвы, мы слышим о большом успехе его авторского вечера в Клубе писателей 14 декабря[347]. Мы с мамой жалели, что не были на нем и не знаем новых стихов.

Наверное, Тамара Владимировна передала нам, как возмущали папу призывы к жестокости и насилию по отношению к немцам в газетных публикациях Эренбурга. Во время войны Эренбург стал небывало популярен, и я долго не понимал страшного воздействия его статей, под влиянием которых разгоралась ненависть наших солдат, особенно в последний период войны, когда начались массовые грабежи и убийства мирных жителей в Германии.

30. I.43. <Чистополь>

Дорогая Женюра!

В Московской сутолоке совершенно невозможно было работать. Зато тут я с первого дня (я уже тут месяц) как сумасшедший принялся за новый заказ. Ты этого не поймешь, потому что это надо оценить технически, но за месяц я вчерне перевел уже половину Антония: чтобы его только переписать по-английски, – задача совершенно механическая и легкая, надо сидеть дни и ночи.

Я имел неосторожность обнадежить тебя из Москвы, что в течение января и февраля тебе переведут тысячи три через Упр<авление> по Охране Авторских прав. Я думал, что в мое отсутствие директор Управления добьется для меня из источников, которые я ему указал, обещанных денег. Но он этого не сделал, чем и нас поставил тут в затруднительное положенье.

Если оно поправится, я переведу тебе отсюда тысячу в начале февраля и еще одну в конце или в начале марта. У меня сейчас денег нет, я не знаю, как все это сложится, и даже при наилучшем исходе, тебе придется на то время, что я не в Москве и прикован работою к Чистополю, почувствовать в деньгах перебой и задержку, потому что почтовые и денежные сношенья отсюда, по медлительности, конечно, не то, что из Москвы.

Это меня пугает, и вот что я придумал. Если из интереса Театра Революции к “Ромео” что-нибудь практически вышло, и они его поставят, – нельзя ли тебе воспользоваться этою статьею доходов, как пользовался бы ею я. Например, – я не знаю их ташкентских видов и сборов, – ты могла бы взять аванс под будущие поспектакльные или попросить, чтобы они ссудили тебя как-нибудь по-другому.

Для этого пересылаю тебе письмо, написанное в этом смысле Максиму Максимовичу Штрауху. Твое дело воспользоваться ли им или нет, в зависимости от их отношения, и того, вышло ли с ними что-нибудь из Ромео или нет.

Мне все кажется, что на днях будет письмо от тебя. Свое же я тороплюсь дописать поскорее: тебе его пошлют из Москвы едущие отсюда сегодня или завтра.

Зина недовольна видом и состояньем детей, но я с ней не согласен. Здоровье Лёни и Стасика, по-моему удовлетворительно, так же как и мое. Но она худеет чудовищно и загадочная беспричинность этой продолжающейся перемены просто пугает. Адику отняли две трети голени и ему сразу стало лучше.

Когда же я вас наконец увижу, а Женёчка хотя бы только на карточке? Если бы моя спешка не была вызвана необходимостью и я не был так поглощен работой, я бы наверное послал много писем Анне Андреевне и обязательно написал бы Чуковским.

Как Ивановы? Выздоровел ли Миша и приехал ли Всеволод Вячеславович? Когда я себя спрашиваю о людях, ближайших в моей жизни помимо непосредственной Асмусовско-Нейгаузовской запряжки, они конечно приходят в голову первыми. Они застали меня в состоянии бездомности, вызванном разрушеньем нашей квартиры и глубокого возмущенья судьбою папиных работ. Мне было обидно и меня стесняло мое невольное отъединенье от товарищей, а Тамара Владимировна думала, что я горжусь своими неудачами и возвожу их в заслугу. В марте или апреле надеюсь повезти готового Антония в Москву, где и вернусь к декабрьским предположеньям, прерванным этою работой.

Крепко тебя и Женю обнимаю и целую. Скоро от меня писем не жди, я опять надолго окунусь в те же занятья.

Ваш папа и Боря