«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Наверное перед отъездом я еще переведу тебе тысячу-другую. Я был вчера у Макаровой. Очень милые, благородные работы, очень сильного сходства с ней я на портрете не установил, но его еще меньше бывает в работах П<етра> П<етровича>. Кстати, на полу в твоей квартире, среди валявшихся книг и писем я подобрал французскую рекомендацию Кончаловского. Ей 20 лет. Курьеза ради пересылаю ее тебе[341]. На портретах, которые я смотрел у М<акаровой>, обычный у тебя отпечаток робости и неопределенности. Но в этом нет ощущения беспомощности или слабосилья. Это скорей даже достоинства, этой тихой бледной гаммы не приходится стыдиться. И потом в ней много твоего, прирожденного. Значит, это живого, не случайного происхожденья.

Мне очень польстило, что Женёчку нравятся мои письма. Но удовлетворительно можно писать только из Чистопольской тиши, и, – если богу будет угодно, я снова оттуда исправлю впечатление от моих торопливых московских строчек.

Чуковский, Ивановы и другие не скажут тебе обо мне ничего утешительного. Тамара Владимировна находит меня изменившимся. Во-первых, у меня нет того досуга и благодушия, как прежде. Я здесь по делам, а не для обмена улыбками. Потом, – пусть я смешон и все это для меня плохо кончится – я не понимаю время и товарищей, а все-таки этот холуйский, льстивый, лживый и лишенный достоинства тон создан и поддерживается ими всеми, а они могли бы этого не делать, как бы властно его ни требовали со стороны.

Когда я уеду, я опекуншей твоей квартиры назначу Нюню, с помощницей Петровной, испрошу на нее броню и ключ сдам ей. Квартплата внесена по ноябрь месяц.

Крепко Женёчка и тебя целую. В данные дни, отсюда, я вам пишу не из прямых побуждений, а из томительного чувства того, что не писать будет плохо. Для того же, чтобы сосредоточиться и заметить и остановить чувства, выражающиеся в письме, у меня нет ни места, ни свободной минуты среди этой спешки.

Будьте же уверены в моей неослабевающей любви к вам. Я всегда с вами. Отсюда телеграфировал и писал открытки оксфордцам о вас и нас всех[342].

Всего лучшего, крепко вас целую, мой Женёк и Женина мама.

В Ташкенте мама много работала. Она написала портрет жены известного тогда поэта и драматурга Виктора Гусева, семья которого жила в том же доме, что и мы. Маме также позировала знаменитая киноактриса Тамара Макарова. Два своих портрета она привезла в Москву и, видимо, мама сообщила об этом отцу.

Папино тяжелое настроение, сказавшееся в этом письме, объяснялось в первую очередь его неудачей с пьесой, которую он увлеченно писал летом и намеревался продолжать в Москве. Он болезненно воспринимал сохраняющийся “идиотский трафарет в литературе, печати, цензуре”, ему казалось, что реальная опасность войны должна была совершенно переродить людей, и он ждал общего нравственного обновления. Это главным образом относилось к людям его круга, людям с именами, которые должны были бы понять историческую суть совершающихся событий и свободно и ярко на них откликнуться. Отец понимал, что в новых условиях необходимо проявление самостоятельности и освобождение от идеологической скованности, угодничества и власти “мертвой буквы”. “Мы гибнем от собственной готовности”, – повторял он тогда, как вспоминала Тамара Владимировна Иванова.

За время своего пребывания в Москве папа написал статью “О Шекспире”, где есть слова о том, что “многочисленные испытания учат ценить голос фактов, действительное познание” жизни, противопоставляя “нешуточное искусство” шекспировского реализма безотрадной малосодержательности современной печати. Статья подверглась в газете цензурным сокращениям и вышла под названием “Мои Шекспировские переводы”. Он составил и отдал в издательство сборник стихов 1936–1941 годов. Пришлось выкинуть из цикла “Летних записок” стихи, посвященные Паоло Яшвили и Тициану Табидзе, но в противовес этому он сам исключил вторую половину стихотворения “Художник”, где речь шла о Сталине.

На общую угнетенность духа тяжелым камнем давила гибель отцовских работ в Переделкине и Лаврушинском. Кроме того, он был в полной неизвестности относительно жизни и здоровья отца и сестер в Оксфорде. Из Москвы ему удалось обменяться с ними телеграммами, которые его несколько успокоили.

12. XII.42. <Москва>

Дорогая Женичка!

Я все время собирался тебе написать. Вчера Валентин Ферд<инандович> отвез Ирину Сергеевну в Болшевский дом отдыха на 2 недели и сам пробудет там 2 дня. Мы остались одни с Машенькой. Сегодня утром она мне подала твою телеграмму. Я страшно тронут твоими заботами о моих делах и крепко тебя за это целую. Мне кажется, я смогу отправить тебе экземпляр по почте, если же не удастся, то они смогут достать текст через Отдел распространенья Комитета по делам Искусств, где его кажется должны размножить на стеклографе.

Все делается страшно медленно: этот перевод был сделан и отослан в Москву в марте месяце, и до сих пор тянутся дела и разговоры по его поводу. Пока практически он мне ничего, кроме части гонорара за предполагаемое изданье в Гослитиздате, не дал.