Сущность христианства

Христианская любовь есть уже потому любовь особая, что она есть любовь христианская и называется христианской. Но в существе любовь лежит универсальность. Пока христианская любовь не отрешится от христианства и не признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять чувство правды — ибо любовь именно и уничтожает всякое различие между христианством и так называемым язычеством, а до тех пор она будет любовью ненормальной, противоречащей вследствие своей обособленности существу любви, будет любовью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости сделалась предметом иронии. Истинная любовь довольствуется собой; она не нуждается ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума и природы — она есть не что иное, как осуществление единства рода путем настроения. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления, все равно, будут ли они религиозного, или умозрительного характера. Но с суеверием всегда бывает связан дух сектантства и партикуляризма, а с партикуляризмом — фанатизм. Любовь может быть основана только на единстве рода, на единстве интеллекта, и на природе человечества; только тогда она есть обоснованная, принципиально выдержанная, свободная и надежная любовь, ибо тогда она опирается на источнике любви, из которого исходила и любовь Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по собственному произволу и побуждению, а в силу природы человеческой. Если любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая, обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем собственном основании. Потому ли мы должны любить друг друга, что Христос нас любил? Но такая любовь была бы аффектацией и подражанием. Тогда ли любовь наша искренна, когда мы любим Христа? Но есть ли Христос причина любви? Или он скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство человеческой природы? Должен ли я любий? Христа больше, чем человечество? Но не будет ли такая любовь химерой? Могу ли я превзойти сущность рода? Любить нечто более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа; чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви, каким он является во всех суеверных представлениях. Понятие любви есть понятие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив, я признаю эту жизнь только в той мере, в какой она согласуется с законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идее любви вовсе не возникла впервые с христианством и не проникла вместе с ним в сознание человечества, и потому не есть исключительно христианская идее. Царство политики, объединявшее человечество несвойственным ему способом, должно было распасться. Политическое единение есть единение насильственное. Деспотизм Рима должен был обратиться внутрь себя и уничтожиться. Но именно благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков политики. Место Рима заступило понятие человечества, и вместе с тем понятие любви заступило место понятия господства. Даже иудеи смягчили свой полный ненависти религиозный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой культуры. Филон восхвалял любовь, как наивысшую добродетель. В понятии человечества лежало начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий дух еще раньше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации человечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как человека, уже ставит на одну ступень с господином, допуская между ними даже дружбу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Антонин, император, также был стоиком. Так сближала людей философия. Стоики[197] учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые, предписывающие любить врагов, слова императора Антонина. Практическим принципом стоиков является начало любви. Мир представлялся им, как общий город, а люди, как сограждане. Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь, сиетепена, гуманность, особенно по отношению к рабам. Так исчезли политический ригоризм и политическая узость сердца.

Особым проявлением этих человеческих стремлений — простонародным, популярным и потому религиозным и притом наиболее напряженным проявлением этого нового начала было христианство. Что в других местах получило значение на пути культуры, то выразилось здесь, как религиозное чувство, как дело веры. Чрез это христианство опять превратило всеобщее единство в единство обособленное, любовь — в дело веры, и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей любовью. Единство не было сведено к своему первоисточнику. Национальные различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры, противоположение христианского нехристианскому, и эта противоположность проявилась в истории более сильно и с большей ненавистью, чем национальная рознь.