Суть вещи

– Ох, помру я с тобой, – грозится она, но тень уходит с лица. – Пока хорошо, вижу, да: отвечаешь вроде бойко, не отворачиваешься. А вдруг резко хуже станет? Что будем делать?

– Станет хуже – всегда есть врач. Телефон у тебя записан. Но нужно, чтобы кто-то следил. Так что ты уж поправляйся поскорей, выписывайся, а то мало ли что.

Источник вранья – то ли небольшая цистерна, то ли аккумуляторная батарейка. Стоит соврать или покривить душой, и батарейка пустеет, но чем чаще ее опустошать, тем быстрее она наполняется снова.

– Ну, если все хорошо. Тогда… – Бабушка отгибает рукав, подносит к глазам часы. – Что-то видеть стала плоховато. Даже в очках не разгляжу. Ох ты батюшки. Совсем времени-то не осталось. Слушай внимательно, Лизок, не перебивай. Мать твоя объявилась. Сейчас придет сюда. Ходит и ходит. Каждый день тут, как на работу. Давай ты сейчас уйдешь. Тем более если у тебя все нормально. Еще не хватало нам срыва, а, Лизок? Понимаешь меня? Она прийти сегодня в шесть собиралась. Сейчас без семи. Вставай и иди домой. Не нужно вам видеться.

– Почему?

– Почему? – Бабушкин тон неприятно густеет. – А я скажу тебе почему. Ты уже большая девочка. Я костьми лягу, чтобы она к тебе больше не подошла. Она убийца. Зэчка. В тюрьме сидела. А когда вышла, я ей сразу сказала: пути назад нет, рядом с тобой ей не место. Столько лет… – Бабушка вдруг закашливается, слепо шарит по покрывалу, выуживает откуда-то платочек, сплевывает туда. – Доктор велит больше ходить, а я с кровати едва встать могу, – вдруг жалобно говорит она. – Так, ну, ты меня поняла? Давай, иди домой, Лизок. Если хочешь, приходи завтра, но лучше утром, чтобы с ней не встретиться. Она чаще по вечерам бывает. Чего сидишь-то, – вдруг хмурится она. – Иди давай! Эх, зря ты без таблеток. На таблетках-то получше слушалась.

Я не знаю, что сказать. Я настолько ей доверяла, что даже не пыталась раньше подвергать ее слова анализу. А теперь…

Бабушка пихает меня в бок, приходится встать, и тут щелкает ручка и вслед за ней – выключатель. Палату заливает яркий свет, заполняет забытый голос:

– Ну чего ты опять в темноте-то сидишь? Сколько раз я тебе говорила…

Я оборачиваюсь – и вижу маму.

Она стала гораздо ниже ростом, но все такая же худая. Она снимает шапочку, закрывает ею лицо, и я вижу ее макушку. Цвет ее волос тоже сильно изменился. А вот голос – ни чуточки. Интересный эксперимент: сколько тысяч человек потребовалось бы собрать, чтобы среди их голосов я не смогла узнать мамин?

Мама выныривает из шапки, будто поднимается с огромной глубины: дышит глубоко и часто, лицо залито водой.

– Где ты была, – стараясь, чтобы голос звучал безучастно, кричу я. – Где? Ты? Была?

Мама опускается на бесхозную кровать.

– В тюрьме, – просто отвечает она, будто говорит о том, как вышла на минуточку в магазин. – А потом.

– А потом я ей запретила к тебе приближаться! – сердито говорит бабушка.

– И ты согласилась? – Я правда не понимаю. – Как давно ты…

– Вышла? – подсказывает она. – Двенадцать лет, три месяца и девять дней.

– За восемь дней до моего двадцатилетия. Я уже не была ребенком. Я думала… Думала, ты умерла. Но где тогда могила? Должна была быть могила. Только потом догадалась, что ты меня бросила. Бросила, потому что я…

– Прости, – шепчет мама.

– Нечего тут сопли в сахаре разводить! – Бабушкин голос крепнет. – Устроили санта-барбару. Лиза, немедленно умойся и отправляйся домой. Ольга, ты принесла, что я просила?

– Нет, – говорю я. – Никуда я не пойду.

Стирать белье, не разобрав по цветам и типам ткани? С утра надеть вчерашнее? По три дня не мыться? Отказаться от лекарств? Никакой это был не бунт. Бунт начинается только сейчас.

– Посмотри, что ты натворила, Ольга. – Бабушка опускается на подушки. – Не успела появиться, и девчонка пошла вразнос. Лиза, слушай меня внимательно. По сути, твоя мать – я. Я тебя вырастила. С ней у тебя давно нет ничего обще…

Она не успевает договорить. Я перебиваю. Бунтовать – так по полной.

– У нас с мамой больше общего, чем ты можешь представить. Например, я тоже недавно кое-кого убила. А другого не убила, хотя он заслуживал, – и жалею теперь.

Бабушкины глаза расширяются, голова ползет к плечу.

– Ты чего вообще несешь, Лиза?

Я молчу, смотрю прямо ей в глаза. Годы тренировок. Сколько угодно могу смотреть.

– Что же это получается? Все мои усилия прахом пошли? Сколько возилась с тобой – и все впустую? Ну да, а чего я хотела… Правильно говорят, кровь не водица. Еще когда за тобой милицию прислали, а ты от них сбежала, еще тогда я сообразила, что ты по материным стопам пошла. Вот уж не думала…

– А она-то, она-то по чьим стопам пошла? – спрашиваю я.

Стоя посреди больничной палаты, в прилипшей к спине и груди куртке, с мокрой головой, глядя на двух женщин, каждая из которых однажды выбрала стать мне чужой, я пытаюсь понять, что же дальше в этом кино. Согласно законам жанра, мы должны сейчас зарыдать и перемириться. Но у меня нет никакого желания плакать. Где-то в глубине подвздошья растет сухая яркая ярость.