Суть времени. Том 2

Итак, в том, что касается «АЛЬМОРа» — альтернативных моделей развития, — мы будем, прежде всего, рассматривать саму идею развития как таковую. А дальше — крупнейшие проекты этого развития. К сожалению, на сегодняшний день людей, которые способны описать Модерн как явление (я попытался это вкратце сделать и, может быть, еще раз подчеркну какие-то черты Модерна как явления и русской альтернативы этому Модерну)… Так вот, людей, способных описать Модерн как явление, очень мало. У нас вообще что-то происходит с нашей интеллигенцией… Я иногда читаю какие-то споры (и очень благодарен бываю за то, что они существуют), в которых мне пытаются присвоить то, чего нет, — и вдруг в этих спорах начинает просвечивать какая-то истина, казалось бы, для всех очевидная, но которую никто не видит.

Господин Межуев сказал, что были два перестройщика: Кургинян и Яковлев[28]. Перестройка Яковлева возобладала, а Кургиняна нет. Ну, как же — ведь революционеры французские никогда не переходили на сторону антиреволюционеров и так далее, и тому подобное.

Начнем с того, что если уж речь идет о перестройке, то перестройка не является революцией. Я посвятил гигантские интеллектуальные силы тому, чтобы доказать, что перестройка является скверной, отпадением, регрессом, деградацией, а вовсе не революцией. Я никогда не посягал на революцию как историческое деяние. Человечество восходит через революции, через смены способов своего существования. Общество усложняется, количество переходит в качество. Возникает великая новизна, страсть по этой новизне. Так горько люди двигаются вперед. Это и есть их история. Поэтому Ромен Роллан и писал: «Революция как любовь. Горе тому, кто это отвергает».

Девятая симфония — это и есть революция. Но перестройка — это какофония, и она вообще не имеет никакого отношения к революции. Если даже формально посмотреть на это, то возникает простой вопрос: уж если что-то я там и пытался сделать, если сравнивать это все с Великой Французской революцией, то я-то защищал коммунистическую систему, я хотел ее реформировать. И был я в этот момент никем, решившим вступить в КПСС рядовым членом — не членом ЦК, — когда люди, которые напитались дарами от Коммунистической партии вдоволь, из нее сбежали.

Яковлев был секретарем ЦК, который сказал, что он, начиная с 1950-х годов, хотел разрушить коммунизм. Так Яковлев — Робеспьер? Или кто? О чем идет речь? Давайте здесь расставлять точки над «i» не потому, что это спор о том, кем был Кургинян (это абсолютно неинтересно), а потому, что здесь высвечивается очень серьезный вопрос: может, Яковлев не Робеспьер, не Марат? Он член Политбюро ЦК КПСС, высший партийный функционер, выкормыш Суслова, который все время в тайне, как он говорит, мечтал это все разрушить. Он мечтал это все разрушить, а я мечтал спасти. Я считал и считаю это великой ценностью. Я считаю, что спасти это можно было только преобразовав. Но я же хотел это спасти! И сейчас хочу. Это первое.

Второе. Революционеры… Нужно иметь честность и сказать, что революционеры очень часто находились по разные стороны баррикад. Разве Керенский не был революционером? Был. Ну, и где он был в октябре 1917 года — на стороне Ленина? Он по другую сторону находился, в другом лагере. А Корнилов — он что, был чисто монархистом? Нет же. Там же так все перепуталось… А Савинков?

Поэтому, даже просто с позиции исторической добросовестности, нельзя же так карты-то тасовать! Это же нехорошо, как говорила моя бабушка.

Дальше (и это самое главное, иначе вообще не имело бы смысла говорить). Великая Французская революция ни на секунду не посягнула на Французскую державу — вот что главное. Слово «патриот» откуда взялось? Это для наших либералов ругательное слово. Но насчет «древа свободы, которое должно орошаться кровью патриотов», — это, кажется, не в России было сказано? И весь этот патриотизм был и французского, и американского разлива, он был связан с теми революциями. Все революции были патриотическими.

Ни Сен-Жюсту, ни Робеспьеру, ни Марату, ни Дантону, ни Мирабо — никому никогда в страшном сне бы не приснилось отделить даже кусочек французской территории, кроху. Революционные армии шли в Вандею с гильотиной, восстанавливая целостность, создавая французский государственный централизм, сплачивая это все нацией, создавая новые регуляторы. Они были влюблены во французскую историческую личность, они все время о ней говорили, они все время ощущали свою великую французскую традицию. Вот что такое Французская революция.

Где в перестроечном и постперестроечном процессе, где в этом 25-летии хоть один якобинец, хоть один жирондист? Назовите мне в либеральном (и любом другом) лагере кого-нибудь, кто пронизан страстью к государству, к державе, к величию нации — неотменяемой страстью для любого Робеспьера, для любого Сен-Жюста, для любого Кутона.

Идея революции была беспощадно предана Горбачевым, Ельциным, Гайдаром и кем угодно еще в первый же момент, когда они отказались от императива государственной целостности и величия собственной страны.