Сувенир

Она понижала голос и выдавала какую-нибудь фразу на родном языке. Василина не понимала, но по выражению лица Гульнар догадывалась, что значение слов, должно быть, очень оскорбительное. Может даже отвратительное.

Выругавшись, булочница обиженно поджимала губы, стаскивала с безымянного пальца мощное обручальное кольцо, швыряла его в карман фартука и уходила в свой ларек. Там она еще долго раздраженно передвигала на полках обветренные батоны.

Когда на рынок опускался усталый вспотевший вечер, Гульнар зашла попрощаться.

— Слушай, Вась, как жалко, что твой хозяин, Сашка, уже женат. Морда у него страшная, но человек состоятельный. И обходительный.

Ничего не скажешь, обходительный. Василина вспомнила, как перед Новым годом Александр Борисович «обошел» ее сзади и жадно вцепился всей пятерней в правую ягодицу. Сработал инстинкт, и она мгновенно отмахнула правой рукой по уху хозяина. Будучи не совсем трезвым и уступая Василине в весе не менее двадцати килограммов, «хватальщик» ударился о холодильник с такой силой, что с полок посыпались бутылки. Василинино счастье, что тезка хозяина, Александр Паркес, полтора века назад изобрел пластик. Будь тара стеклянной, она дорого заплатила бы за убытки.

Поднялся хозяин не сразу — с минуту стоял на четвереньках в то время, как испуганная Василина улепетывала подальше от ларька. Следующим утром, однако, «обходитель» вел себя так, будто ничего не случилось. Василина тоже никому не рассказала об этом досадном случае. Даже Ивашину. Впрочем, его бы это нисколько не озаботило.

— Да ну его, Сашку. Слушай, Гуль…

Василина уже собиралась спросить у приятельницы, не пустит ли та ее переночевать, как заметила, что со стороны остановки приближается знакомая фигура.

— Смотри! Твой Ивашин! — обрадовалась булочница, будто увидела во плоти любимого киноактера.

— Прощение просить идет. Ну все, я пошла.

Она подергала Василину за фартук.

— Смотри, не горячись! — и быстро убежала, оставив в ларьке хлебобулочный запах.

Василина резко повернулась на табуретке, закрыла дверь на ключ и стала передвигать пустые картонные коробки, точь-в-точь как Гульнар — батоны. Когда в ларьке потемнело, она поняла, что наглая Ивашинская морда пролезла в «бойницу». Раскормила так, что одной харей перекрывает ей весь свет в оконце. Какая дура!

— Вась, а Вась? Привет!

Голос был масляный, как блины с ветчиной.

— Вась, а Вась? Привет!

— Пластинку заело? — рявкнула она, не глядя.

— Василек, ну прости меня. Я пьяный был, когда это писал. И мы поссорились тогда, помнишь? Ну Василий! Ну дружище!

Он просунул в окошко руку и дотронулся до ее плеча. Теперь Василина не поднимала голову не от злости, а чтобы не показывать ползущие по щекам слезы.

— Я от тебя ухожу, ясно? — сказала она коробке под ногами.

— Никуда ты не уходишь! Ты что, с ума сошел, Василий?

Ивашин убрал руку и закопошился в нагрудном кармане. Потом Василина снова почувствовала на плече прикосновение, но уже от чего-то колючего, неприятного. Она подняла глаза. Между длинными пальцами было зажато тонкое золотое колечко с острым розовым камешком.

— Вась, давай распишемся, а? Не уезжай в деревню, пожалуйста. Деток родим, а?

Она некоторое время оторопело глядела на блестящий камешек, потом закрыла лицо руками и разрыдалась.

В единственной комнате ивашинской квартиры горел торшер. На экране телевизора веселая загорелая девушка в коротеньких джинсовых шортах и ядовито-желтой майке без умолку рассказывала что-то, а за ее спиной простирался бесконечный кварцевый пляж.

— И вот мы на Ямайке! — расслышала Василина через тяжелую дремоту. — Сегодня ямайцы празднуют день эмансипации. Первого августа тысяча восемьсот тридцать четвертого года двести двадцать пять тысяч рабов были официально освобождены…

Василина в который раз подняла правую руку и поглядела на колечко, подошедшее ей на мизинец. Но это ничего. Завтра перед работой она зайдет к дяде Коле, ювелиру, и он мигом растянет подарок на пару-тройку размеров.

— Слав, а Слав, — она толкнула его в бок, — зачем ты так потратился? Лучше б джинсы тебе купили. Твои старые совсем уже потерлись.

Но Ивашин не слышал. В ответ он заливисто захрапел. Василина укрыла возлюбленного махровой простыней и выключила телевизор.

Дятел

Утренний парк летом — будто влюбленный юноша. Просыпается от первых прикосновений, дышит глубоко, волнуясь и предвкушая жар дневных объятий. Бегут по его крепкому, с новым утром снова девственному телу мурашки пешеходов, широкие ладони потеют росами, а в голове разноголосый гомон мыслей-птиц. Зеленую его шевелюру легко треплет ветер, но корни каждого дерева-волоска крепкие, молодые, и прическу не испортит даже гроза, которая будет рыдать вечером, приревновав парк к небу. Она станет между ними, будет ругаться и швырять все, что только попадется под ее ветреную руку, но скоро устанет и отступит.