Svadba

Они сегодня к священнику ходили нанимать его на свадебную церемо­нию. Священник их будет венчать. Поп. Понял? – Не обрезание, а поп!

Мне на работе все говорят, раз поп, то и раввин нужен. Почему нужен, отвечаю, сын-то у меня совсем неверующий? К любой религии относится весьма иро­нично.

– Ты же всегда смеялся над религиозниками!

Молчит.

Мы сидим вчетвером у нас дома. Он, Кэрен, Нина и я. Мягко пожужживает метелица за окном. Все в снегу. Сумеречно. Даже электрический свет кажется приглу­шен­нее и тяжелее.

Мы все молчим и все кричим, зажатые засне­женной громадой мира на нашем куцем пятачке. Четыре стены, два окна и паркет под ногами. И кажется нам, что мы решаем крайне важную проблему мира. А миру дела нет до этого. Он, знай себе, снежком погоняет, ветром посвистывает, и поди укажи ему, что надо, чего не надо, что хорошо, что плохо. Смешно.

Но не мне. Потому что я такой же мудрозвон, как и ты, Тихомирыч. Как и вы все. С принципами, то есть.

Я тоже на своем стою.

– Я не понимаю. Ты всегда смеялся над религи­озниками! Как можно?..

– Хорошо, не понимаешь и не понимай.

– Весь ответ?

– Весь.

– Ну знаешь, Сашок, так нельзя.

Это Нинуля вмешалась. Ей, в общем-то, все равно. Она поумнее нас всех, но ей вот меня жаль.

– Так, Сашок, нельзя. Подумал ли ты, что будет, когда будут дети? – и тут же к Кэрен по-английски – А когда дети пойдут, что будет? Ты захочешь их крестить, он – нет, ты захочешь их в воскресную школу отдать, он – нет. Как же вы вместе жить будете?

– Мам! Мам! – перебивает нетерпеливо Сашок. – Перестань, мам!

– Но почему же перестань? – это снова я.

– Потому что вы разводите ерунду. Мне попы безразличны, а ей – нет. Ей хочется, чтобы свадьба была по правилам. Почему же не сделать приятное?

– Не понимаю, почему поп – приятное.

– А чиновник? Чем он лучше?..

– Чем?

– Да, чем? И вообще, чем гражданская церемония лучше церковной?

– Ну милый мой!..

Я смешался, не сразу найдя, что ответить.

– Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Церковь сильна здесь, как никакое государство. В Союзе у меня еще могло быть какое-то сочувствие к верующим. Они там в загоне были. А здесь? Стадо одержимых фанатиков, способных на что угодно...

Снова наступило молчание. Нервное, взвинченное, грозящее оборваться полным отчуждением и разладом. Во имя чего?.. Во имя ничего. Пустоты. Во имя того, что было там. Во имя прошлых мук и бессонниц. Во имя души! Чести! Во имя себя...

И будь что будет, ничего у тебя, сынок, не выйдет. Не затем бежали мы из того рая, чтобы со всего маху вмазаться в него здесь.

Прервала молчание Кэрен. Она сказала, что пони­мает мои чувства, но не может представить себе свадьбы без обряда. Это же романтично и торжес­т­вен­но. Она согласна провести его не в церкви, а на лужайке, непосредственно перед свадебным приемом. Но даже в этом случае, – сказала она, – она поступает наперекор своим родителям, ибо, по их понятиям, венчание дол­жно состояться в церкви.

– Ну видишь, – подхватил ее слова Сашка, – ты такой же фанатик, как и они. Им одно, тебе – другое.

– Но кто-то же из нас прав?

– Кто же?

– А это уже тебе решать.

– Я уже решил: мне все равно.

Его тоже Александром зовут. Тоже Александром... как и Сашку моего... Если бы сочинять, можно было б и иное имя ему придумать, но я не буду. Ни сочинять, ни другие имена придумывать. Мы столкнулись с ним лоб в лоб, на углу Онтарио и Мичиган, неподалеку от моей работы. Я только вышел. Я бежал к электричке. Я торопился домой. К Нинуле. Я всегда к ней тороплюсь.

И вот на тебе. Покойничек с того света. Они все там – для меня – с того света. Света, которого нет. Земли, которой не существует. А если и сущест­вует, то не иначе как за тридевять земель, за тридевять веков. Ничего там нет, ничего не было, ничего не будет. Тьма, бездна. Я и имена-то их так спокойно называю, не боясь никому навредить, потому что их нет. Были – и сплыли. Так я их воспринимаю.

Мурашева, Тихомирыч, Юрий Васильевич, Галя, Танечка Горидзе, дядя Костя... Где вы? Ау!..

Мы с Нинулей в ту ночь так и не заснули. После нашей замечательной беседы с Сашком и Кэрен, мы так и не могли заснуть. Верней, она могла – я не давал. Я мешал ей спать. Я измучил ее и себя. Я не хотел жить и все валил на нее. Все-все: муть и муку души, боль, обиду, омерзение и никчем­ность.

Едва за ними закрылась дверь... Едва за Сашком и Кэрен закрылась дверь... Едва они ушли, я сказал:

– Ну ты видишь?

– Да.

– Нет, миленькая моя, ты ничего не видишь. Ты – дуня.

Она мыла посуду и не оглядывалась, не отвечала.

Шел снег. Я вышел в гостиную, погасил свет и уставился в окно, в бурную, безъязыкую, заснеженную темень. Снег кружил и метался, и скользил, и падал, расталкивая тьму, выедая ее вглубь и вширь. Снег идет, оставляя весь мир в мень­шинстве...

– Ты сказала им, чтоб позвонили, когда доберутся до дома?

– А ты?

– Ты же мать, кажется.

– Ну хорошо, пойдем спать. Не маленькие – ничего с ними не случится.

– Ты знаешь, какие дороги сейчас?

– Ничего, почистят.