Svadba

Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве... Мир в меньшинстве. Мы все в меньшинстве. Мы одни. Мы малы. Мы ничтожны. Господи, чего же мы еще ерепе­нимся? Чего хотим? Чего надо?..

– Не надо было затевать разговора при ней. Надо было сначала с ним одним.

Молчит. Уходит в спальню. Стелит постель. Я за ней.

– Разве я не говорил, что надо сначала с ним?

– Говорил, говорил. Только себя и кори. Ты разве умеешь молчать?

– Кто же мог ожидать? Ты помнишь, вначале, как он смеялся над ее религи­озностью, а теперь?

– Любовь зла. Ложись-ка лучше и ты к любимой девушке под бочок. Ты покурил уже? Погаси свет.

Я бросил палец на язычок выключателя и вышел. Пошел покурить. Еще раз покурить. И снова прилип к окну.

Снежнобелый распах ночи обнимал землю, как добрый мохнатый зверь. Вот бы туда куда-нибудь, на­совсем, навсегда. В эту огромность. В эту отрешенную от нас огромность, неодолимую, не тронутую ни святостью, ни пороком. Какая есть. Трепещет, дышит и молчит – и все. И попробуй раску­сить ее, хоть поэзией, хоть здравым смыслом. Черта с два.

Да и надо ли?

Надо ли называть все по имени? Надо ли?

Снег идет. Ночь стоит. Я думаю.

Что это значит? Что это означает думать? Что я делаю, когда я думаю? Что такое думанье?

Я еврей. А ты русский, Сашок. Ты чужой мне. Не знаю, как оно случилось, но ты вырос русским.

Русскость – все то, что не... не... Я не знаю. Она – эталон. Высшая мера. Она, эта русскость, висела над нами, как мера натуры, натураль­ности. Она вошла в наши поры, как входят в них запахи земли и неба. Самая натуральная еда – хлеб, самый натуральный напиток – вода, а из одежд, из трав и огней, из песен и плачей – русскость.

Помнишь, Тихомирыч, пока русскость перла у меня из всех ребер, ты был со мной. А потом?.. Помнишь, что ты сказал мне потом? "Что же вы хотите? Чтобы вам отдали Крым или Московскую область?"

Я люблю тебя, Сашок, но ты чужой. Ты как бы пропитан занесенными в тебя с детства шаблонами особого толка. Вкус, выбор, оценки, какая-то другая рефлекторная система. Мы по­мал­киваем об этом оба, но мы знаем, мы кожей знаем, что между нами нечто – между нами вбит клин рус­скости.

– Ты все еще куришь?

– Сашка чужой мне.

– Не говори глупости.

Его тоже Александром зовут. Тоже – как Сашку моего. Тоже – как Солженицына. Чистое совпадение.

Причем здесь Солженицын – спросишь? Не знаю. Читаю его сейчас. Уз­лы его разматываю. Красное коле­си­ко туда-сюда верчу-поворачиваю. Тоже совпадений до черта. Вот послушай:

"Он родился в день, когда умер Пушкин. День в день, но ровно через 50 лет, через пол­-оборота века, на другом конце диаметра. И – в Киеве".

Думаешь, кто это, такой счастливец, родившийся в день смерти Пушки­на, но через 50 лет, но в Киеве, но на другом конце диаметра? – А Богров. Жиденок Бог­ров, убивший Столыпина.

Опять же, какая связь – спросишь? А ты лучше не спрашивай, потому что связи, хоть и нет никакой, но она все же есть. Пушкин – Гордость России. Богров – ее враг. Тут в "Узлах" все четко. Убив Столыпина, Богров убил Россию. Дальше еще проще. Богров – еврей. Следовательно, Столыпина убили евреи. А раз они убили Столыпина, значит они убили Россию. Таким образом, изначальная как бы случайность богровского еврейства в конце книги читается как историческая закономерность: евреи убили Рос­сию. Логично? – По мне, так даже чересчур.

Один только вопросец: если бы он родился не в день смерти Пушкина, тогда что?..

Его тоже Александром зовут. Тоже – как Сашку моего. Тоже – как Солже­ни­цына. Тоже – как Пушкина.

Мы столкнулись с ним лоб в лоб, на углу Онтарио и Мичиган. Лоб, жлоб – не знаю. Рожа круглая, как луна. Губы, как у негра. Густые, мяси­стые. Столкну­лись – и остолбенели. Я остолбенел. Неужели он? Хро­мо­полк?

Мы обнялись. Не обнялись – он взял меня за плечи, прижал, слегка тряхнул. Друзья, едриська в сиську! Сколько лет, сколько зим? Надо же. Ни эмиграции, ни тридевяти веков, ни тридевяти земель – ничего не было, ничто нас не делило, не разводило.

Как же его фамилия? Степанов, что ли? Нет, не Степанов. Сидоров? Тоже нет. Что-то очень простое, расхожее, без лица. Ну да черт с ней, с фамилией. Хромополк – и ладно. Все его так и звали. Он ногу чуть тянет.

– Вот так встреча!

– Да-а!..

А прощание? Ты помнишь, что сказал мне этот Хромополк на прощание? Этот наш общий дружок? Он сказал: "Смотри же, не вздумай шалить и там, потому что мы и там с усам".

Я думал, что простился с Россией навсегда.

Я думал, что мы расстались с ней на веки вечные, что она, наконец, меня покинула, отошла восвояси, испарилась, исчезла.

Я думал, что вообще все мои связи с миром уже прерваны, прекращены, что ничего уже от него мне не надо, кроме теплого клочка земли и теплого клочка неба, и даже не неба, а дома, покоя, тишины, любви близких. Твоей, Нинуля, любви и любви наших паца­нов.

Я думал, что, наконец-то, я уже успокоился, утряс­ся, утрамбовался на своем зеленом куцем пятачке.