Svadba

Я думал, что устал уже так, что никакие толчки извне не заставят меня вновь тормошить темные силы души, развязывать узлы старых бурь, кри­ков, обид, безудержных стремлений к всемирным гармониям, неукротимой жажды идеаль­ных воплощений.

– Не волнуйся, – говорит Галя, – ты на чердаке не помрешь, не того поля ягодка.

Ты права, Галочка. Мне это не грозило и не грозит. У меня есть еврейство, чувство не земли вообще, как у вас всех, моих добрых русских басмачей, забулдыг и бессребреников, а чувство того клочка земли, на котором я живу сегодня, сейчас, в данный момент. Чувство семьи, семени, семейной крови. Я люблю теплоту очага. Меня спасло еврейство.

Ах Галя-Галочка, Галинушка-рябинушка моя, а ты разве не такая?

Я б хотела жить в избушке,

В старой снежной деревушке,

Чтобы слышать поутру,

Как мороз трещит в бору

.......................................................

Чтоб от волка тра-та-та...

Не помню, Галя, ничего не помню...

И от злого волка где б

Спас меня однажды дед,

Чтоб без слов и суеты

Оказался дедом ты.

Нет, на чердаке я явно не помер. Я перекрыл клапана, перетянул глотку, ударил по тормозам. Я не попер на красный свет, мне не хватило русскос­ти, вашей рус­скости, гнедой, гибельной. Во мне, как оказалось, где-то подспудно вякало еще и еврейство.

Я оказался рожденным ползать.

– Рожденный ползать летать не может. Это о тебе, – сказала ты, не побрезговав даже классической мертвечиной.

Это обо мне, Галочка! Ох, как обо мне!

Но я-то что? Возьми-кась чуть пошире, русская душа! Широкая душа! Откуда в тебе это партийное, это узколобое либо-либо? Либо летать, либо ползать!

Не летаешь? – Нет, Галинушка, давно уже не летаю. – Значит ползаешь!

Россия торчит во мне занозой, кляпом во рту, комом в горле, неумолч­ной бесконечной бессонной ночью, словом, колом, колом и двором, русо­филь­­ством и русофобством, коммунизмом.

Я читаю тебя, родимая сторонка. Я перечитываю. Я листаю твои стра­ни­цы. Я ворошу память.

Я ворошу память, и мой мозг отказывается понимать простейшие вещи, пасует перед непреложным и очевидным, цепляется за бугорки предлогов и междометий, выхватывая из их шелестящей тьмы голоса, лица, фразы, клочки, обрывки событий, то и дело пере­страивая их и перекраивая по каким-то ускользающим кривым смыслов и бессмыслиц.

– Вы зачем, Русофильчики, – спрашивает Русофильчика Русофильчиков. – Вы зачем, Русофильчики, нам, Русофильчиковым, революцию сдела­ли?

Русофильчик не ожидал. Удар пришелся по корню волос.

– Вы не смеете так! Я... я Пушкина в подлинниках читал. Я, можно ска­зать, впитал его с молоком матери.

А почему не смеет, господин Рубенчик... пардон... Русофильчик? Поче­му он не смеет?

– Дядя Костя, может, вы объясните этому ебаному Русобенчику что к чему?

– Русоебенчику? – довольный собой, лыбится дядя Костя во все двадцать восемь своих гниловидных зубов.

– Двадцать восемь героев панфиловцев, дядя Костя.

– Что?

– Я говорю, да. Русоебенчику.

Задумался дядя Костя. Палец в ухо сует, достать что-то пытается:

– Я, Николай, не знаю... (Он меня Николаем величает, меня тогда все так звали). Я, Николай, не знаю, кто тебе там что набрехал, но революцию дела­ли не евреи. Оне, можеть, руки на ней нагреть хотели, ну не вышло.

Потянул что-что из уха, разглядел – пустой палец, снова в ухо понес его:

– А, вообще, революция – дело интернациональное.

Ну да хрен с вами, господа! Хрен с вами, интерна­ционалисты, нацисты, мудисты, – кто бы вы ни были! – какое дело мне до вас? Какое мне дело, кто что на чем у вас там нагревал или охлаждал?

Я живу.

Я живу и дышу. Я живу и люблю. Я живу и умру. Я же временный. Мы все временные.

– Мы все временные, дядя Костя.

– Ну?

– На черта же нам идеи сдались? Зачем жизнь на них тратить?

– Не хошь – не трать, дурень-человек! Кто ж застав­ляет?

Вот именно: кто?

Начинаю с нуля. Меня еще нет. Я еще не родился. Я еще не знаю, что это такое: родиться.

Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и кро­ви. Клок мяса.

Вокруг мокрая едкая тьма. Выпадаю из нее.

Куда?

На землю, на волю, на свет. Туда же, куда и ты.

И слышу:

– Ты еврей.

– А ты?

– А я русский.

– Что это значит?

– То и значит. Я горжусь.

– А я?

– И ты гордись.

– Чем?

– Тем, что ты еврей.

– А ты чем?

– А я тем, что я русский.

– Но в чем же твоя заслуга? Ты выпал из тьмы – и всё.

– И всё?

– И всё. Ты ничего себе предварительно не заказы­вал, не выбирал... Чем же гордиться?

– Чем же гордиться, Лешечка? Мы по уши в говне.

– Заткнись, – говорит Тихомирыч, бычась и огляды­ваясь, – мы не одни.

Он тоже уже изрядно перебрал, но держится.

Мы не одни. У нас веселая компания. У нас дома. Мы гуляем. Уже не помню по какому поводу. Под Но­вый Год, что ли. Пьем и глотки дерем. Как Хромополк среди нас оказался, я не знаю. Он всегда среди нас.

И на лекциях, и на таких вот вечериночках. Никто на него и внимания не обращает. Когда хочет – припрет­ся, куда хочет – заглянет. Работа у него такая. Куратор наш. Ровный, гладкий, обходительный. Свой в доску. Ни на кого не доносит, никого не дергает. Живет, как и мы все, звезд с неба не хватает, ходит, шутит. Чего ж его гнать?

– Ты, Леша, его боишься.

– Кончай паясничать.

– Я-то?

– Ты-то.