Svadba

Как видишь, час от часу не легче. Поистине: чем дальше в лес, тем боль­ше дров. Попробуй пойми сие парадоксальное пророчество. Тем более, голым умом. С одной стороны, история, которая непременно кончится, дол­ж­на, вроде бы, радовать философа, ибо только тогда, по его же словам, и наступит столь чаемое Цар­ство Сво­бо­­ды. С другой стороны, оно не только не радует, а, напротив, – вызы­вает гнев: "Я принадлежу к людям, которые взбунтовались против истори­че­с­ко­го процесса, потому что он убивает лич­ность, не замечает личности и не для личности происходит".

Снова караул и снова спасите! А зачем?

Что такое "я" и что такое личность? Некоторое одноклеточное (или вовсе бесклеточное) образование, освобожденное от истории и, вообще, от мира сего, от его бурь и страстей, и убийств, и мытарств? Но не в ней ли, не в этой ли многоликой и многомерной купели истории, не в этой ли сногвалящей феерии истреблений и приспособлений и осознает себя личность лич­нос­тью? Откуда же и взяться личности, как ни в самой гуще истории, столь ненави­стной и столь проклинаемой ни кем иным, как все той же дос­то­­поч­­тен­­ной личностью?

Существовало ли бы в нашем языке (в сознании) понятие личности, ес­ли бы история не давила на нас так, не ограничивала, не убивала вседневно и всечасно? Разве потустороннее Нечто, обреченное на абсолютный радост­ный восторг в некотором абсолютном царстве абсолютной свободы, может быть названо личностью?

Детские вопросы – скажешь? Я тоже так скажу. Однако великий философ, собаку на "личности" съевший, ими почему-то пренебрег. Кончину ис­то­рии он предрекает именно потому, что именно она (кончина) и разре­шит проблему личности: "История должна кончиться, потому что в ее пределах не разрешима проблема личности".

Ну не сарказм ли? Не издевательство ли над личностью одним из самых ярых, пожалуй, и ярких ее защитников и апологетов?

Тут, конечно, позеленеть бы мне от возмущения и забыть о чинопочита­нии, но я обещал держать себя в рамках приличия, и потому очень спокой­но, становясь на миг даже верующим, говорю:

– И слава Богу, что не разрешима, ибо только личность может заметить это. Заметить эту свою неразрешимость и осознать. Личность, которая и су­ществует пока и только пока проблема личности не разрешима.

И, помолчав немного, добавляю:

– Как, впрочем, и Бог, который существует и будет существо­вать до тех пор, пока и только пока проблема Его существования не разрешима.

Я приехал за Цилей и Нинулей вовремя.

Жара жгла.

Она раскаляла во мне совершенно необоримый, панический страх за гос­тей, за друзей. За судьбу свадьбы. Как посмотрят? Что скажут? Эта дрянь-жара все погубит, все торжество превратит в дешевку, в балаган. Поте­кут лица, живопись губ и глаз – помада, всякие краски на бровях и ресни­цах. Лица станут масками, платья прилипнут.

Я уже отвез Нинулю с Цилей. Я уже вернулся. Я уже опять дома. Теперь поедем все вместе, двумя машинами, наглаженные и напомаженные. Они уже все одеты. Я тоже сверкаю, все на мне с иголочки. Новый костюм. Как говорит моя нью-йоркская сестрица Лиза: умереть и воскреснуть! Но­вая, солнечно яркая рубашка, галстук – все как положено.

Все готовы выходить. Выходить – в пекло. Почти три часа дня – самый разгар. Господи!.. Не пойти ли на сговор с Ним? С Хозяином неба?

Мысль мелькнула сначала в шутку. С такой горькой иронией, что ли, дурашливо­стью – от фонаря, от бессилия и беспомощности перед этой удуша­ю­щей огнеды­шащей пастью солнца.

У нас дома, ясное дело, кондиционер. А там, в том дворянском раю – раскаленные стены, несмотря на их толщину, мрамор и древность.

На Гришиной жене, женщине из ренуаровских купальщиц, черное пла­тье до полу. На дочке – тоже черное, правда, полегче – некоторое подобие шелковистого поплина, но тоже довольно плотное, пышное, с блестками. К тому же – ее прическа. Огромная копна чудесных темно-рыжих волос, чуть ли не с метр в диаметре, по надежности сохранения тепла вполне может соперничать с мехами эскимосов. Я задерживаю на ней взгляд. Яркое юное чарующее создание. Личико мраморной белизны с умненькими светло-голубыми глазами.

– Ну что, поехали?

– Поехали.

Мама, конечно, не могла что-то не забыть. На сей раз – веер.

Она приготовила его еще с вечера (новенький, китайский – ни разу не использованный) и думала, что положила в сумочку, но вот посмотрела – в сумочке его нет. Испарился. Сема с Гришей отправились на поиски, женщины, недовольные и нетерпеливые, топтались тут же у лестницы, у выхо­да, а я решил воспользоваться столь длительной паузой – и спустился вниз в туалет по малой нужде.

Вошел – тихо, чисто, из жалюзи в потолке течет струйка холодного ветер­ка, в окошко поглядывает развесистая ива. Райский уго­лок. Покой, тиши­на и блаженство. Ну как тут не подумать о Нем? И я подумал.

Стоя над унитазом, с расстегнутым нехорошим местом, задрав лицо кверху, к окну, к ивушке, я мысленно произнес:

– Совершишь чудо – поверю.

Произнес мысленно, но с отчетливым проговариванием каждого слова.

– Совершишь чудо – поверю.