Svadba

– Ах, эти жены... Хотите анекдот? Мойша подходит к своей жене и гово­рит: посмотри, Сара, на кого ты похожа. Ты же настоящая шлепарка. Ну и что, – отвечает Сара, – если б ты был генералом, я бы была настоящей генеральшей.

– Слыхала? – спросил Сема Цилю. – Я пью, почему же ты не генеральша?

– Потому что ты не генерал.

– А разве пить – не быть генералом?

– Где на всех усов найти?

– Тоже верно, – сказал Гриша, – не каждый генерал – пьющий, но каждый пьющий – генерал.

– Наоборот! – сказала Циля. – Ты, видать, уже тоже перебрал. И не думай, что я такая уже ведьма. Просто я знаю, что такое его язва. Как выпьет – так на стенки рвется.

– Да, – поддержала Цилю наша Лиза. – Ты не знаешь, Гриша, так лучше не вмешивайся, эта вот. Язва это не шуточки.

Делать было нечего, дело было вечером. Я встал из-за стола, возжаж­дав пройтись меж столиков, поглядеть на своих дорогих гостей. Как мы поживаем, все ли в порядке, всего ли в достатке, удобно ли, вкусно ли? Шумы, остроты, шутки, снова поздравления, снова обнимания-лобызания, бесконечные тосты – чуть ли ни с каждым по отдельности.

Я пил за дам и кавалеров и целовал чужих подруг. Я был разгорячен, ублажен, вознесен.

Вознеси меня, Господи! Вознеси на небеси!

Вознебеси!

Воспотолочь!

Я куролесил. Душа куролесила. Внутри все кувыркалось и прыгало, и возносилось. Вознебеси, воспотолочь!

Я поднял голову к потолку, к высокому расписному потолку с люстрой и – воспарил. То есть, я – на потолке. Прилип, как шар, надутый гелием. Не я, как шар, – прилип, как шар. Я – как сижу. На потолке.

– Мистер Бог, – говорю Ему, – не чересчур ли? Ну, ветерок – это еще куда ни шло. Это понятно. Но потолок?

Ничего не отвечает.

Я сижу на потолке, радостный и тихий. Наблюдаю. За всеми наблюдаю и радуюсь. Шум и красота. Не знаю, видит меня кто-то. Если нет – обидно. Буду рассказывать – не поверят.

– Подтверди, Леша! Леша милый дорогой, ты же видел меня! Ты же видел меня на потолке, на самой верхотуре, под люстрой. А?

– Ты, верно, совсем уже! – говорит серьезный Тихомирыч.

– А ты, Галя-Галочка, палочка-выручалочка?

– На твоем потолке я тебя видела. И, к сожалению, не раз. За что боро­лись, на то и напоролись.

– Добавь еще "рожденный ползать".

– Ты сам это знаешь.

– А вы, дядя Костя? Вы-то хоть видите меня? Я на потолке!

– Я на потолке, Леночка!

– Юрий Васильевич? Тоже не видите? Задерите голову. Я вон как высоко – чуть ли не у Бога за пазухой!

Юрий Васильевич поднял голову и протянул мне руку для пожатия. Я стал спускаться к нему навстречу, но в момент касания пола у меня нога подвернулась – и я упал.

– Наум, что с тобой? Ты упал?

– Я с потолка свалился.

Полюся смотрела на меня в четыре глаза:

– Правда?

Позади нее стоял Юрий Васильевич с раскрытым томиком Пушкина и что-то жевал. Неужели стихи? Я видел, как строчки сползали со страниц прямо ему в рот и как он их тщательно прожевывал. Я взял Полюсю за плечо, намереваясь отодвинуть ее в сторону, и чтобы это не выглядело невежливым, сначала наклонился и чмокнул ее в щечку. Когда я, наконец приблизившись, пожал руку Юрию Васильевичу, он сказал:

– Ну что, Наум?

Это был не Юрий Васильевич, а Аркадий. Я опешил. Внутри что-то резко оборвалось, как от настоящей, внезапно кольнувшей досады. Никакого Юрия Васильевича, никакого Пушкина, никаких стихов. Это был Ар­ка­дий. Он стоял передо мной с чуть выдвинутым вперед животом, свежий, довольный, улыбающийся, уминающий хлебные палочки – одна в руке, другая – энергично вползающая в едва приоткрытый рот.

– Ну что, Наум?

Аркадий – муж моей двоюродной тетки, самый образованный человек среди всей моей родни.

Москвич по рождению. Полновесный интеллигент столичного уровня. Умница, прекрасный историк, но в качестве историка так нигде и никогда не работавший. Не повезло. В те черные победоносные послевоенные годы, когда он получил диплом, в Москве свирепствовала эпидемия антисемитизма. Русской истории – русских историков.

Этот неписаный завет ни одна столичная школа нарушить не смела. Он стал зубным врачом, преступно способствуя нарушению национального баланса в этой весьма прибыльной отрасли жизни. Умеют устраиваться, суки! А страстная привязанность его к истории ушла вглубь организма, стала пожизненным хобби, второй натурой. Так советская власть созидала свои антисоветские кадры.

Гибель жестких социальных структур начинается с развития образова­ния. Царизм погубили деточки попов и пейсатых затворников, по близору­кости властей допущенные в университеты. Коммунизм погубило всеобщее и полное образование, предмет его собственной гордости. Любой умник, если не ломал себя в карьеристских потугах, был антисоветчиком по опре­де­лению. Умный – значит вражеский, вражья шкура.

На заре послесталинской эпохи я, семиклашка-переросток, привез Арка­дию обширное письмо-статью с надеждой на его одобрение для прямехонь­кой отправки в Кремль. Прочитав, он тут же отправил его прямехонько в печку, не только убив во мне дар политического писателя, – это что? мелочь! – но, главное, лишил советский социализм реального шанса запо­лучить человеческое лицо.

– Ну что, Наум?