Svadba

– Ну вот видите, – увещевал Кирилла Аркадий, тщетно демонстрируя перед ним интеллигентность и сдержанность, – я сталинец, а вы ленинец. А хрен редьки, согласитесь, не слаще.

Он смущенно и добродушно улыбался, надеясь на мою поддержку.

– И если вы уж назвали меня сталинцем, то я вам больше скажу.

– Чего уж большего?

– А вот чего. Если бы я был русским человеком, я бы всю эту компанию нынешних вождей, и Горбачева, и Ельцина, отдал под суд.

– Ельцин пока еще не вождь.

– Но будет. А пока он подвизается на должности откровенного предате­ля, договариваясь за спиной Горбачева с американцами о немедленном осво­бождении Литвы, если они поддержат его личные амбиции.

У Кирилла отвисла челюсть. Казалось он подбирает в уме нечто сугубо матерщинное и злое. Но Аркадий не давал ему опомниться:

– Представляете, каким негодяем надо быть, чтобы во имя личного про­ц­ветания пойти на развал своей страны и предательство своего народа!

"Смотрите, люди добрые! Это я, а это мои сыны! Это мои сыны, а это я!"

Дамы и господа леди и джентльмены дорогие любимые братья и сестры друзья и знакомые фрэндс энд рэлытивс сегодня торжественный день и торжественный вечер и радость переполняет меня и бьет ключом и кружит и перехватывает дыхание и останавливает мысль и будоражит ее и будо­ражит память и все во мне прыгает и ликует и пляшет и несется и я не знаю как это все высказать и передать но когда б вы знали когда б вы знали из какого сора произросли стихи сегодняшних торжеств и этих столов и этих фраков и этих сынов хороших сынов моих сынов чистых высоких прекрасных этого мрамора этого парка и рощи и дома когда б вы знали из какого сора из какой грязи и мрази из какого успенского переулка дома номер 23 где мы все всемером две семьи жили в одной темной берлоге с одним окном и ходили по ночам на одно ведро все на одно ведро и ругались и ссорились и скандалили в тесноте да не в обиде и выстаивали ночи напролет за буханкой черного как ночь хлеба когда б вы знали мои первые университеты шпану и драки и поножовщину и как мы воровали пирожки у уличных торговок и ели макуху и голодали и давили вшей по вечерам у керо­си­новой коптилки когда б вы все это знали вы бы точно так же как и я ощутили бы этот искрометный всепоглощающий гул радости эту немоту восторга и это сокровенное благоговение перед милостью фатума света и жизни вы бы точно так же как и я испытали бы этот бурный этот сверх­гортанный захлеб души это бессилие речи и слова и связной мысли перед всей несказанной неземной необоримой громадой чувств сопряженных с неразложимой гаммой памятных деталей роста движения спотыканий и срывов от едва зарождающейся едва звенящей тонкореберной травинки к иронии и мудрости зрелой плоти.

Чепуха, конечно.

Ничего подобного я не произносил. Ирония и мудрость зрелой плоти взяли свое. Они остановили пыл, суматошность и истерику перегруженного сознания. Душевные извержения столь же непристойны в общественных местах, как и телесные.

Ведите себя пристойно, господа сентименталисты! Не пачкайте полы!

Пока я добрался до своих деточек, я растерял все, что вертелось на языке. От удивления, не понимая, куда это я столь энергично пру, они стоя встречали меня открытым штыковым взглядом, свободные, сияющие и высокие. Я подошел сначала к Кэрен, обнял ее и поцеловал. Потом втис­нул­ся между Сашком и Мишкой, положил руки им на плечи и прижал к себе, к обеим сторонам груди. Потом плеснул в рюмку водки, поднял ее, хотел прокричать что-то залу, но к гортани подкатил комок, и я молча залил его хмельным прозрачным зельем.

Танцевали в соседнем смежном зале, отделенном от обеденного четырь­мя колоннами и двумя ступеньками.

Я танцевал сначала с Нинулей.

Потом с Полюсей.

Потом с теткой своей.

Потом с матерью Кэрен.

Потом с ней самой.

Причем – вальс. Редкий танец на современных молодежных пирах. Она грациозно откинулась назад, бюст чуть приподнят, к руке, покоящейся на моей ладони, подвешен длинный хвост подола, глаза горят, плывет, как лебединая песнь.

– Вы не жалеете, что отказались от фрака?

– Жалею.

Очень жалею. Крайне жалею. Надсадно жалею.

Кружился с ней до тех пор, пока голова держалась, пока потолок и сте­ны не стали крениться из стороны в сторону, как при бурной качке на корабле. На весь танец меня не хватило. С трудом сохраняя равновесие, подвел ее к Сашке, а сам припал к колонне, обессилено обнимая ее и прижимаясь разгоряченной щекой к ее прохладной глади.

Потом было танго. Тоже нечто позабытое-позаброшенное в динамичной спешке современных ритмов, но вот вроде бы вновь начинающее входить в моду. Снова подошла Нинуля: такой ностальгической штуки она пропустить никак не могла. Ностальгия по танго. По нашему студенчеству, по нашему вечно живому красному уголку. Оттуда мы с ней, собственно, и произошли.

– Чего же вы молчите? Ну хоть одно слово!

– Корова.

– Корова лезет на дерево.

– Почему же на дерево? Коровы по деревьям не лазят.

– Потому и полезла, что не лазят.

– Решила не такой быть?