Svadba

Весело. Пришел удержать Сему от возлияний, но он не только не отстает от всех, но, напротив, прет впереди всех. Как удержишь, если потре­вожено в нем одно из наиболее слабых его мест – та таинственная кле­точка сознания, что приводит в беспокойство нежнейшие токи родства и кров­­ной близости? Мы все в той или иной мере стесняемся повышенной сентиментальности, ее языка и порой даже жеста. Сема – нет. Он стесняется проявлений сухости, даже если они напускные, обусловленные всего лишь невинными правилами поведения за столом.

Наконец, после того, как осушили по два захода кряду, Ленин, в самом деле, берет на себя функцию вождя. В тот момент, когда Сема молча наполнял его рюмку очередной порцией коньяка, он встал и сказал:

– Да ну тебя, Семен, в баню! Заверяю тебя, что количество выпитой тобой водки никак не отразится на судьбе твоего дорогого племянника. Пойдемте, братцы, по девочкам лучше. Эх поплясать, поплясать, поплясать...

У музыкантов была как раз заминка, и он с Димой, сплетясь руками, ударились в пляс под аккомпанемент топанья и рукоплескания окружающих. Но перед этим... Деталька, мелочь – никто не расслышал, никто не заметил. Никто, кроме меня с Семой.

Сема ляпнул, нет – у него вырвалось. Вырвалось, как выдох, как реакция, может быть, на показавшуюся ему обидной или резкой или еще какой-то реплику Ленина. Не знаю.

Прокрутим пленку назад.

Чуть-чуть назад, на пару кадров.

– Да ну тебя, Семен, в баню!

Семина рука, державшая бутылку коньяка, замерла над ленинской рюм­кой, лицо его застыло, как от неожиданного удара, губы сжались и тонкой ниткой втянулись внутрь. Он потеряно бросил взгляд на меня, снова на Ленина и виновато потянул руку с бутылкой назад к себе, уставясь на мгновение в бутылку, как бы размышляя, как отреагировать на такую резкость. И в этот момент:

– Эх поплясать...

Сема:

– Кто же может плясать под такую гоецкую музыку?

Мертво. Он помертвел. Взглянул на меня, проступили морщинки у носа и губ, складываясь рефлексивно в некоторое подобие не то улыбки, не то гримасы. Больно. Вырвалось помимо его воли. Неудачная попытка хохмы. Смотрит на меня – сведенная в виноватую улыбку нижняя часть лица подер­ги­вается.

– Наумчик, миленький, я не думал... Я ничего не имел в виду... Ничего! Ты мне веришь? Неудачно схохмил... на этого твоего Ленина. Ты веришь мне?

Я, конечно, верю. Какая мелочь! Я и значения никакого не придал бы этому. Деталь легкого пьяного дурачества – мимо ушей!

Надо ли разводить кани­тель, убиваться?

Но вот – такой Сема.

– Фрейлихс! – кричит Дима музыкантам через весь зал.

– Фрейлихс! – подхватывают еще несколько таких же смелых и буйных глоток.

И вся компания мужчин, которая нам с Семой только что собутыльство­ва­ла, в дружном приплясе, горланя и напевая фрейлихс, подалась в сторо­ну оркестра, увлекая за собой всех тех, кто торчал еще за столиками. Мы с Семой обнялись, поцеловались, помяли друг друга в объятиях и тоже на общей волне потянулись туда, где первые музыкальные аккорды, сбиваясь и путаясь, начинали взлетать, складываться в знаменитую мелодию вихре­вого свадебного танца по имени Фрейлихс. Имя это в буквальном переводе с идиш и означает – веселье.

Музыканты у нас – люди молодые. Совсем юные, можно сказать.

Натренированные на современные молодежные рок-н-роллы, – они не знают знаменитого Фрейлихса. Дима с Лениным помогают им подцепить эти летучие будоражащие ритмы, напевают, советуют вспомнить американский многоизвестный мюзикл "Скрипач на крыше", где тоже свадьба и тоже фрейлихс, притопывают и присвистывают – и, наконец, триумф. Их ста­рания венчаются успехом. Мы все пляшем.

Шире, шире по кругу – сначала одни наши эмигрантики, наследники, любители и знатоки традиций, затем и американская публика, включая молодежь, все увереннее и смелее наполняют круг.

Круг ширится, летит, ликует, лица горят, пышут восторгом и самозабве­нием. Все побоку, побоку – ничего нет: ни забот, ни мыслей, ни мира, ни земли, ни неба. Есть танец. Есть праздник плоти, разгул инстинкта, клетки, взрывное раскрепощенное буйство глубин. Прошитая, схваченная неудержи­мой музыкальной гаммой пляшет душа. Пляшут ноги, столы, стены, лица. Творится самая высокая, самая низменная, самая подлинная мистерия жиз­ни, мистерия наслаждения, мистерия жадного, алчного, артистического само­упоения, сопричастности, плеча, встречи, объятия. Я и ты, я и мы, я и площадь, я и мир – я, я, я – мы все. Щедрость, распах. Тьма глубин, где ты равен всем и все равны тебе. Уравнение имен. Уравнение душ и тел.

Дима с Лениным снова стараются около музыкантов, что-то подсказы­вают. Заминка. Едва уловимое спотыкание ритма. Нет, нет – все в порядке. Снова полетели во всю ивановскую.

Фрейлихс сменяется гопачком. Русский танец гопачок. Украинский, пардон.

Я – пас. Ноги не держат. Дыхание на отлете.

Выхожу проветрится – Исаак.

– Ты один здесь?

– Да нет, со звездами.

– Богат.

– Бог агат.

– Бог чего?

– Агат!

– Агатовый Бог?

– Ну а что же еще? Ах Наум, Наум, – сетует Исаак на мою деревянность и полнейшие нелады с юмором.