Svadba

Я загляделся на Мишку нашего. Он отплясывал с одной из моих тетушек. Его фрак и бабочка, и стройный высокий стан, и детское красивое лицо, и разведенные во всю ширь руки – все это было столь артистично, столь элегантно, столь умилительно и уморительно, что я не мог оторвать от него взгляда. Вся его осанка выдавала и некоторую снисходительность и заботу о тетушке, его, по сути дела, двоюродной бабке, и, вместе с тем, – само­забвенность и полную растворенность в этом священном и радостном дей­­стве. Никогда до этого не наблюдал в нем ни способности к столь глубокому выражению родства, ни вообще столь почтительного, совершенно взро­­с­лого джентльменства.

Я загляделся на Мишку и поставил фужер не на стол, а ря­дом. Он поле­тел на пол и разбился. Мы с Танюшкой, вооружившись пачками салфеток, присели на корточки убирать. Она все приговаривала, что это на счастье, что бить посуду на свадьбах даже положено, а мне стало вдруг тре­вожно, в груди задергалась какая-то жилка и стала постукивать, как моло­то­чек маятника, качавшегося от поверхности кожи вглубь души. Что бы это могло значить?

Мысль вертелась вокруг Мишки. Как бы его не сглазить. Дурак. Разве можно так восхищенно любоваться родным сыном? Но с другой стороны, можно ли сглазить родного сына?

Я почему-то верю в сглаз. Такой атеист проклятый, а в дурной глаз ве­рю и всегда боюсь его.

А свадьба, между тем, продолжала петь и плясать. Демонстрировался ритуал американского свадебного обычая. Кэрен сидит в центре зала, откинувшись на спинку стула. Она снова в круглой белой шляпке с широ­ки­ми полями, вуаль, на руках – натянутые до локтей белые перчатки, передок платья задран, оголяя ноги в белых доверху чулках. На одной ноге, значительно выше колена, – затейливо задрапированная по краям широкая резиновая подвязка.

Барыня-бояриня. Даешь красивую жизнь.

Сашок эту резинку будет сейчас снимать. Вся свадьба в возбужденном любопытстве и ажиотаже сбилась вокруг них. Остроты, улюлюканье, смех, крики.

Сашок амикошонствует, играет рыцаря-пошляка, поднаторенного в ис­кус­­стве любви, денди, раба и хозяина одновременно. Примеривается, прила­жи­вается. Наконец, вонзается в подвязку зубами. Свадьба в предельном восторге.

В это время откуда не возьмись – Кирилл. Вцепился мне в локоть.

– Я должен тебе что-то сказать!

– Скажешь потом.

Сашок, стоя на одном колене, держа подвязку зубами, тянет ее книзу. Кирилл тянет меня к выходу. Я вырываюсь.

– Ты должен выслушать! Я не могу ждать!

– Не жди!

Я был уверен, что ничего существенного у него нет – очередной бредовый выплеск против Хромополка.

– Оторвись на минутку. Я должен... Мне надо...

Снова тянет меня за руку.

– Отстань! Потом! – зарычал я, не скрывая злости.

Он отстал.

А Сашок уже успешно проволок подвязку вдоль сложного ландшафта ноги своей возлюбленной, поднял ее на вытянутой руке с торжеством умель­ца и победителя и, не оглядываясь, забросил назад, в стайку молодых визжащих ребят-болельщиков. Кто поймает – тому следующему устраивать свадьбу. Ритуал сохранения традиции и дружества. Вещая примета. Счаст­ли­вый жребий судьбы.

Подвязка-жребий досталась нашему Мишке. Он тоже покружился, держа ее в руке над головой, потом, не долго раздумывая, натянул ее себе на лоб, строя дурашливые рожи на потеху зрителей.

Кому же быть его невестой?

А это должно решиться в следующем ритуальном действе, которое тоже свалилось на всех нас с немалой долей неожиданности и сюрприза.

Пока Мишка, дурачась и паясничая, демонстрировал свой жребий, приняв на себя все внимание свадьбы, молодожены успели очутиться на балконе, встроенном в стенку таким образом, что одна его половина глядела внутрь зала, а другая – вовне, во двор и парк. Сашок стоял, нагруженный кучей цветов, которую он, едва справляясь, держал, обхватив двумя руками на груди и животе, а Кэрен, стоя рядом и размахивая небольшим букети­ком, приглядывалась, в кого бы из девчат, столпившихся вокруг Мишки, его бросить. Кому достанется букетик, та и будет невестой поймавшего подвязку.

Букет угодил в одну из сестер Кэрен – О нет!... Двойного родства нам не надо! Фортуне тоже не мешало бы знать меру.

После этого Сашок и Кэрен перешли на внешнюю сторону балкона, и все население зала шумной толпой двинулось к дверям, на открытую площадку. И тут же на всех полетели сверху цветы. Они были розовыми и тряпочными, что немедленно покоробило меня. Однако не надолго.

Я вскоре узнал – почему тряпочные.

Когда молодые спустились вниз и сквозь длинный коридор людей направились к выросшему вдруг по щучьему велению белому длинному лимузину, в них посыпались горсти мелкого зерна. Пшена, должно быть.

– Откуда? Откуда пшено?

– А ты разверни цветы.

В самом деле, каждый лепесток – мешочек, наполненный зерном, который очень легко и удобно открывался.

Под дождем зерна – на счастье, в знак доброго потомства и семейного плодородия – они прошли к лимузину с открытой крышей и, стоя в нем, счастливые и восторженные, медленно отчалили, как на большом бело­кры­лом лайнере.

– Куда они поехали?

– В отель.