Svadba

– Я думаю, что врать тебе не имеет смысла. Все разговоры в палате все равно записываются.

– Тогда зачем спрашивать? У вас переводчиков нет?

Загасил сигарету, вернулся в комнату. Чак – за мной. Сидим втроем по разным концам, молчим. Говорить не о чем. Откидываюсь на спинку, прислонив затылок к стенке. Веки тяжелеют. С закрытыми глазами сидеть опасно. Заснуть – раз плюнуть...

Галлюцинирую.

– Кто наделен правом распоряжаться чужой жизнью?

– Я, – ответил чей-то голос из глубины комнаты.

– Ты?

– Я.

– Кто же ты? – спросил я.

– Ты, – ответил голос и превратился в меня.

Было очень странно смотреть на себя со стороны. Он, то есть Я, был в одних белых кальсонах и очень худой, и все лицо его, то есть, мое лицо, было покрыто белой растительностью. Я сразу понял, что это сон, и открыл глаза. Он же, мой бородатый двойник или, как американцы говорят, Я-второй, остался стоять посреди комнаты и глазеть на меня. Я-два, – мелькнуло в голове. Буду называть его Я-два для удобства рассказа, чтобы не путать с собой. Но только я об этом подумал, он подошел ко мне вплотную и сказал:

– Ах Наум, Наум, не Я-два, а Ядве. Ты совсем потерял чувство имени, колорита!

– О Исаак, это ты? – обрадовался я, вглядываясь в бородача. – Тогда уже не Ядве, а Яхве.

Я, по обыкновению, стараюсь подыграть его страсти к каламбурам.

– Тоже правильно, – отвечает он, и я с ужасом вижу, что это уже не Исаак, а некий незнакомый старец с большими гневными глазами.

– Голос крови брата твоего вопиет ко мне из земли!

– Брата?!

– И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста твои лживые, что­бы принять кровь брата твоего от руки твоей.

Его голос гремел над моим ухом так близко, что я чувствовал жар его дыхания. Я пытался отодвинуть его от себя, но руки не повиновались. Оставалось наклонить голову и сбить его с ног головой в живот. И когда я так сделал, то полетел в бездну, словно никакого живота и не было, почувствовав, однако, боль в шейном позвонке.

Я очнулся в совершенно нелепой позе, с грудью, лежавшей едва ли не на коленях, и с головой, свисавшей едва ли не до пола. Первая мысль: как бы не стать посмешищем в глазах этих юных соглядатаев. Огляделся – комната, к счастью, была пуста, но сердце колотилось так, словно вырва­лось из объятий смерти.

И тем не менее, сон этот я истолковал оптимистически. Все хорошо, подумал я, сон в руку никогда не бывает. По крайней мере, у меня. Что ни приснится – в жизни будет наоборот. И с Семой все обойдется, и с Хромополком.

– Ты сексот!

На журнальном столике, меж журналов и газет виднеется какая-то голубая самодельная карта с очень странной интригующей надписью. "Мигра­ция двенадцати израильских колен (кавказцев)". Что за муть? Причем здесь кавказцы? Верно ли перевожу?

А может быть, снова сон?

Встаю, прохаживаюсь по комнате.

Снова – Ирма Хайнман с ее гипотезой о еврейском происхождении Киевской Руси. Снова – Кирилл, Столыпин, Пушкин. Пушкина б спасли!.. Почему все время неотвязно – Пушкин?

Хромополк прострелен в то же место. У врача-негра – такой же курчавый кустарник на голове.

Согласно свидетельствам, собранным Вересаевым, Пушкин чувствовал себя чужим в России. Квартирант в родном доме. В нем все было другим: и раскованность, и суматошность, и склад ума. Но друзья, атмосфера, патри­о­тический накал брали свое. Защищать величие – дело чести великого. И он защищал. Защищал великий спор славян между собой. От чужого мнения, от ненашего взгляда. Польша – наша. На рожон лез. Патриотический рожон всегда у нас в чести. А тут еще под шестислойной тьмой психологических скрижалей вякает сознание квартирантского долга. Все его письма к пре­столь­ному хозяину – плата за угол.

Друзья-поэты старшего – вельможного! – поколения, поучавшие и помы­кавшие, делали это из глубочайших сердечных порывов. А он через не хо­чу, через унижение, через преодоление себя – из природной мудрости, широты и артистизма. Для людей такого склада, политическая злоба дня валится в озорную эпиграмму и водевиль, но никак не в оду.

Вся его одическая благолепь – с тем же пережимным акцентом. Лучше пережать, чем недожать. Черт с вами – мне жить надо. Прокатиться зайчи­ком, на дурачка – унижение еще похлеще.

Такая плата – не подхалимство, не примазывание. Такая плата – защита чести. Высокая болезнь. Потревоженная гордость.

И вам докажу, и себе. Себе – в первую очередь.

В такой же психологической тьме Пастернак с Мандельштамом полезли в христианство.

– Юрий Васильевич, чего это вы так низко раскланиваетесь с каждым встречным?

– Понимаете, Николай, – он Николаем меня звал, – гиперкомпенсирую, что­бы не ошибиться.

Дело было в Киргизии.

У всех у нас хоть раз в жизни, да бывает своя Киргизия.

Странная штука, никто из русофильских чистоплюев чужим Пушкина не считает. Будто, в самом деле, – наших голубых кровей. Загадка.

Россия – величина лирическая. Ее порядок, ее структура и поведение обусловлены не логикой, а лирикой. Сколько будет дважды два? Палка стоит в углу – лирический ответ.