Svadba

От Свободы каждый берет, что хочет.

Один – хлеб, другой – камень.

Один – классику, другой – свастику.

В свободной Америке убийство стало привычным делом, а свобода слова и неприкосновенность личности – национальным бедствием. Купить наган здесь так же просто, как купить банку кока-колы.

Что приятнее: сгнить на Соловках или быть пристреленным в одном из чикагских парков?

Я водил смоченной марличкой по губам Хромополка. Они то шевелились, то нет. То же самое – его глаза. Вроде бы подглядывали за мной и вроде бы – нет. Дергались веки, периодически открываясь.

Со мной работает очень либеральная молодая лесбиянка, она говорит, если б у вас разрешалось личное оружие – Сталин бы не состоялся. Наган – гарант свободы. Я говорю: может быть, ты и права, но свободный наган укладывает не менее щедро, чем сталинский. Смотрит на меня с ужасом – зачем тогда к нам пожаловал?

Губы Хромополка шевелились. Они впивали влагу из мокрой марли. Его глаза открывались все чаще, он глядел на меня, хотя, повторяю, может быть, и рефлексивно. Временами мне казалось, что его свободная от бинта щека изображает нечто похожее на жест улыбки.

Будет жить, будет жить, будет жить!

Этой процедурой я занимался до тех пор, пока медсестра не сказала "достаточно".

Я поставил стакан на близстоящий столик и, взяв Хромополка за руку, слегка приподнял ее, потом накрыл ее другой своей ладонью и стал гла­дить. Губы его зашевелились, и вдруг – опять чу­до! – преодолевая слабость, он выдавил из себя длинную фразу:

– Хороший вы народ, но шибко спешите.

Я ничего не ответил. Я не знал, что ответить. Я был счастлив, что он заговорил. Значит жив! Значит поживем еще, наговоримся. Я одобри­тельно кивал и улыбался. И чувствовал, как слезная пелена обволакивает мне глаза. Я смахнул ее усилием воли и прикусил губу. Спустя некоторое время веки его закрылись, я уложил его руку обратно на кровать и стал озираться на приборы, на диаграммы и схемы на экранах, стараясь угадать, какая из них контролирует работу сердца.

– Хороший вы народ, но шибко спешите, – отозвалось между делом в сознании, как эхо.

На одном из экранов попрыгивала густая сетка линий-столбиков различной длины, создавая в совокупности волнообразную кривую на концах – снизу и сверху. Это сердце. Так скачет сердце.

– Что он сказал? – спросил за спиной молодой мужской голос.

– Кто?

– Мистер Потапов.

– Мне трудно перевести. Непереводимое.

– Но все-таки.

– Я говорю "непереводимое".

Голос замолчал.

Глаза у мистера Потапова закрыты. Лицо неподвижно. Видимо, снова провалился в яму сна. Пора домой.

Не знаю, чего я еще мешкал, не уходил. Все казалось в норме. Он будет жить. И это главное. Я смотрю на капельки жидкости, равномерно ползущие в прозрачной трубке. Зеленые. Прозрачно-зеленые.

Сколько оттен­ков у зеленого цвета?

Капля остановилась. Дернулась. Вперед, назад. Пошла. Снова остано­ви­лась. Что-то неладное!

Подскочила сестра. Что-то делает с капельницей. Гляжу на сердечный экран. Почти нет амплитудных бугорков! Почти сплюснутая линия! Выле­таю из палаты. Где врач? Врачи где?

Немедленно врача! – ору во всю глотку.

Расползаются широкие ворота лифта. Носилки кожаные на длинных лапах с роликами. Санитары. Мгновенно весь этаж наполняется синими пижа­мами. Суетня, беготня. Хромополка увозят.

Куда его везут?!

Хромополка увозят на длиннолапых носилках на повторную операцию. Вместе со всеми ныряю в раскрывшуюся пасть лифта.

Бегу со всеми до операционной. Бегу до тех пор, пока кто-то – за плечо. Стоп. Дальше нельзя. Тот же, смахивающий на Чака молодой человек. Тоже, видимо, сотрудник. Будем ждать здесь. Заводит меня в соседнюю комнату. Большие окна. Еще горят фонари, но уже чувствуется, что вот-вот проклюнется рассвет. Круги туманного, молочно-серого марева вокруг фо­на­рей, как нимбы святых.

Сотрудник протягивает мне руку. Называет свое имя. Его зовут Стив. Очень приятно. Очень он нужен сейчас. А впрочем, – все же не один. Хоть какая, да компания. Сидим, молчим. Белые, короткие, распавшиеся на бока волосы. Ровный острый нос. Снова появляется Чак. Старый знакомый. Привет. – Привет. Снова предлагает пройтись за кофейком. Отказываюсь.

– Сходи с мистером Стивом.

У американцев не принято прибавлять "мистер" к имени. Возможно, и звучит нелепо. Но я всех своих сослуживцев так называю. Мистер Том, мистер Бен. Мое изобретение. Борьба против пресного однообразия. Ничего, привилось. Многие в ответ и меня так зовут. Значит приняли.

Мистер Стив не выражает согласия.

– Покурить, – говорю я, – другое дело.

– Заодно и покуришь.

– Нет, – говорю, – я покурю на балконе.

Выхожу на балкон. Закуриваю. На фонарях туманные нимбы, а вдали за лесом – тонкая паутинка алого небесного света и подсвеченные ею барашки облаков. Смотрю вниз на ползущие коробочки автомобилей у прием­ного покоя. Паркинг забит.

Выходит Чак.

– Одолжи сигарету.

Видно, что не курящий. Пыхтит, не затягиваясь.

– Что тебе мистер Потапов сказал?

– Когда?

– В палате.

– А, в палате. Что же он мне сказал? Он попросил увлажнить ему губы водкой.

– Серьезно? – расцвел.

– Позитивно.