Свадьбу делать будем?

Вот почему Фаина без предисловий перешла к делу. Отбросила всякие условности, весь этот этикет тактичного словоблудия двух неблизких подруг. Она умолкла, перестала слушать, прекратила воодушевленно кивать. Потом уткнулась в набитое, позвякивающее и похрустывающее нутро бирюзовой сумки. И очень скоро величественным жестом герцогини, предполагающим подчинение, извлекла и пододвинула Варе через стол сиреневую визитку. Один из учеников отца, такой смешной, немного похожий на клоуна, а на самом деле подававший большие надежды молодой исследователь лебедей, которому пророчили большое будущее, вдруг как-то поспешно и целеустремленно поступил на вечернее отделение медицинского факультета. Экстерном прошел обучение за три с половиной года. И, кажется, уже тогда начал усовершенствования, получил грант для создания нового поколения титановых имплантатов. Фаинин отец хмуро промычал однажды, что этому парню еще не раз повезет. И чуть тише добавил: «Потому что у него светлая голова».

– И теперь нам с тобой нужно немного подправить ситуацию. Просто подстраховаться, чтобы восстановить обратимость, понимаешь? – пробормотала Фаина. – Нет-нет, ты, пожалуйста, не волнуйся, мы ничего не нарушим и никого не спугнем. Ни одна живая душа никогда не узнает, даже не догадается.

Пропела вкрадчивым голоском старшей сестры. Чуть настойчивее подтолкнула Варе визитку – тоненькой когтистой лапкой между блюдечком и чашкой. А к этому прибавила жестче, с незнакомой настойчивостью, не предполагающей обсуждения:

– Операция займет от силы сорок минут, под местным наркозом. Обратимость вернется. У тебя всегда будет выход. А розы вырастут сами, вот увидишь. И, конечно, не прикидывайся – ты отлично понимаешь, о чем я.

2

После похорон жены дедушка Савелий ходит на кладбище каждый день вот уже три года – так говорили его соседки-дачницы. Не пропускает ни дня, уверяли они, ни одного дня, включая выходные и праздники. Обычно он отправляется туда после позднего обеда или ближе к вечеру, чтобы дождаться наедине с тишиной захода солнца – вот какая любовь. Они прожили вместе сорок один год, и теперь каждый день, в один особенный миг, будто все же осилив, будто очнувшись от оторопи, в которую обернулась жизнь без нее, дедушка Савелий решительно хлопает себя по коленям. Чуть трясущимися костлявыми ручонками прилаживает на дверь домика тяжеленный ржавый замок. И усердно шаркает к своей единственной по тропинкам, тротуарам, велодорожкам, а потом уж по кромке шоссе, придерживая кепарик, чтобы головной убор не сдуло настойчивым ветром от проносящихся мимо фур и автобусов.

Давным-давно поняв эту привычку дедушки Савелия, соседки не считают его ежедневные походы на кладбище заскоком или чудачеством, а принимают с молчаливым и уважительным пониманием. После всего, что произошло, после ее долгой болезни и той последней зимы, когда он один пытался ее выхаживать в этом самом домике, ему теперь необходимо побыть одному, помолчать с той, которая всегда была рядом, среди тишины соснового парка, среди бесшумного листопада редких осин кладбища. Соседка справа была уверена, что ежедневные свидания – особый ритуал воспоминаний и стыдливых старческих слез. Дедушка Савелий не возражал. А на сдержанные советы соседки слева, которая упрашивала не мучить себя, а лучше все-таки съездить к сыну или пригласить внучку на лето, он лишь грустно покачивал головой. Вряд ли эти румяные добродушные дачницы догадывались, что каждый день он на самом деле убегал от стен с узорами обоев, в которые мелкими бобовыми корнями вплеталось множество минут и слов. Мелкие корешки минут, цепкие тоненькие усики-слова держали его так крепко в горестной и беспросветной растерянности. Ведь это теперь и была его единственная жизнь. Но дедушка Савелий все равно справлялся, решительно хлопал себя по коленям, на некоторое время освобождался из паутины прошлого и все-таки убегал подышать смолистым закатом, мокрым песком и хрустальными капельками, свисающими с веток сосен.