Свадебное путешествие

лукавая улыбка продавщицы, удравшей из-за прилавка, это было трепетное цветение

глубокого внутреннего счастья. Она была такая наивная и в то же время мудрая, эта

улыбка на ее серьезном худеньком лице! И я чувствовал какую-то смутную досаду при

виде этой радости, которую далеко не всегда разделял. «Вот вышла за меня и радуется»,—

думал я.

Только по утрам, когда я просыпался, на душе у меня бывало спокойно. Я

поворачивался к Чилии и в уютной теплоте постели, пока она спала или притворялась

спящей, тесно обняв ее, дул ей в волосы. Чилия, еще сонная, смеясь, обнимала меня. А

ведь было время, когда мои одинокие пробуждения только леденили мне сердце и я

подолгу лежал, пристально глядя на слабый свет зари.

Чилия любила меня. Как только она поднималась, для нее начинались новые

радости: радость ходить по комнате, накрывать на стол, распахивать окна, украдкой

поглядывать на меня. Если я усаживался за письменный стол, она тихо двигалась вокруг,

боясь меня потревожить, если я уходил — провожала меня взглядом до самой двери, при

моем возвращении с радостной готовностью вскакивала на ноги.

Бывали дни, когда мне не хотелось возвращаться домой. Меня раздражала мысль,

что она, конечно, ждет меня — даже если притворяется равнодушной, что я приду, сяду

возле нее, скажу ей то же, что и обычно, или ничего не скажу, что мы посмотрим друг на

друга и почувствуем неловкость, а потом улыбнемся, и что так будет теперь всегда.

Достаточно было небольшого тумана или облачка на солнце, чтобы меня одолели эти

мысли. Или наоборот: был сияющий день, и прозрачный воздух, и настоящий солнечный

пожар на крышах, и свежий запах ветра, обволакивая, влек меня за собой — и я шел

гулять по улицам, внутренне восставая против мысли о том, что я теперь не один и не

могу шляться по городу до ночи и обедать в остерии в конце проспекта. И поскольку

бродил я всегда в одиночестве, то полагал, что если я не изменяю Чилии, то этого уже

достаточно.

Чилия, сидя дома, в ожидании моего прихода занималась штопкой и немного этим

подрабатывала. Работу ей приносила наша соседка Амалия, женщина лет тридцати,

которая однажды пригласила нас к себе обедать. Она жила как раз под нами, совсем одна, и постепенно завела привычку днем подниматься к Чилии с работой. Лицо у нее было

изуродовано чудовищным ожогом: в детстве она опрокинула на себя кипящую кастрюлю.

Ее глаза, печальные и робкие, полные затаенных желаний, никогда не смотрели в лицо

собеседнику. Чувствуя на себе чей-то взгляд, Амалия судорожно отводила глаза в сторону, и казалось, что этой своей смиренной торопливостью она просит простить ей уродство

лица. Она была добрая девушка; я сказал как-то Чилии, что она выглядит ее старшей

сестрой, и, шутя, поинтересовался, пошла бы она к ней жить, если бы я ее бросил. Ну, а

Чилия сказала, что позволяет мне изменить ей только с Амалией, и никак не иначе.

Амалия звала меня синьором и робела в моем присутствии: это страшно веселило Чилию

и немножечко льстило мне.

3

Тот скудный багаж знаний, который с грехом пополам заменял мне ремесло и был

причиной всех моих вывихов и дурных поступков, помог бы мне отлично наладить

контакт с Чилией, если бы не моя собственная неумелость. У Чилии был живой ум, и ей

хотелось знать все, что знал я, потому что она любила меня и считала, что она меня

недостойна; ее интересовало все, что занимало меня. И кто знает, если бы я сумел дать ей

эту скудную радость, может быть, в тишине и спокойной интимности совместных занятий

я понял бы, чего стоит Чилия и как прекрасна в своей подлинности была наша жизнь, а

Чилия, может быть, и до сих пор бы еще жила рядом со мной и улыбалась той самой

улыбкой, которую стерли с ее губ эти два года.

Начал я с энтузиазмом, как это всегда у меня бывает. Познания, которыми владела

Чилия, были извлечены ею из романов с продолжением, газетной хроники и раннего и

очень сурового жизненного опыта. Чему я должен был учить ее? Сама она хотела

научиться французскому; какие-то обрывки его она откуда-то знала и расширяла свои

познания, роясь в мое отсутствие в словаре. Но я метил выше; я хотел сразу научить ее

понимать хорошие книги, из тех сокровищ, что хранились на моем письменном столе. Я

пустился растолковывать ей романы и стихи, и Чилия изо всех сил старалась следовать за

ходом моей мысли. Никто лучше меня не умеет оценить фабулу произведения или

отдельную мысль и потом рассказать о них яркими и живыми словами. И я старался

добиться, чтобы она почувствовала свежесть древних страниц, правдивость чувств,

испытанных задолго до нашего прихода в мир, красоту и разнообразие жизни разных

стран и разных эпох. Чилия внимательно слушала, задавала вопросы и часто ставила меня

в тупик. Иногда, когда мы гуляли по улицам или молча ужинали, она звонким голосом

выкладывала мне свои недоумения и спрашивала моего совета; и однажды, когда я ответил

ей без особого убеждения или просто нетерпеливо — сейчас уже не помню, — она вдруг

расхохоталась.

Я помню, что первым моим подарком ей после свадьбы была книга «Девушка с

моря». Это было через месяц после того, как мы поженились, как раз тогда, когда мы