Свадебное путешествие

знаем друг друга. Мы стали друзьями. И никто о нас ничего не знает. А потом нам это

просто необходимо. Разве нет?

—

Конечно, Джорджо, я так рада. Куда мы поедем?

—

Не знаю, куда-нибудь недалеко. Хочешь, поедем к морю? В Геную?

6

Еще в поезде я напустил на себя озабоченный вид, и Чилия, которая при отъезде

пыталась заговорить со мной, поминутно брала меня за руку и вообще была вне себя от

волнения, увидев меня таким мрачным, все поняла и, нахмурившись, стала смотреть в

окно. Я молча уставился прямо перед собой, чувствуя, как подбрасывают меня толчки

вагона на стыках рельс. Вокруг было много людей, но я не обращал на них внимания.

Сбоку от меня пробегали холмы и луга, а напротив Чилия, придвинувшись к оконному

стеклу, казалось, прислушивалась к чему-то и время от времени, отводя глаза, пыталась

мне улыбнуться. Стараясь быть незаметной, она все время наблюдала за мной.

Мы приехали, когда уже была ночь, и устроились в большой безмолвной гостинице,

прятавшейся среди деревьев пустынного бульвара. Но перед этим мы долго блуждали по

улицам в поисках пристанища. Было свежо и туманно, и хотелось идти и идти, втягивая

ноздрями этот влажный воздух. Но у меня на руке повисла Чилия, и я почувствовал

облегчение, когда мы наконец сели и отдышались. Перед этим мы прошли множество

сияющих огнями улиц и темных переулков, но к морю так и не вышли. Люди на улицах не

обращали на нас никакого внимания. И если бы мы не пытались каждую минуту сойти с

тротуара, если бы не жадные взгляды, которые Чилия бросала на прохожих и дома вокруг,

— мы просто казались бы проваливающейся парочкой влюбленных.

Эта гостиница была как раз по нас: никакого шика. За белым столиком сидел худой

юноша с засученными рукавами и что-то ел. Нас встретила высокая суровая женщина с

коралловым ожерельем на груди. Я был рад наконец усесться, потому что прогулка с

Чилией мешала мне полностью погрузиться в то, что я видел вокруг, и в самого себя.

Озабоченный и неловкий, я должен был держать ее под руку и отвечать на ее вопросы хотя

бы жестами. А теперь мне хотелось — очень хотелось! — одному, без Чилии, как следует

рассмотреть и узнать незнакомый город: ведь для этого я и приехал!

Дрожа от нетерпения, я подождал, когда принесут заказанный ужин, и даже не

поднялся наверх, чтобы посмотреть комнату. Меня неудержимо привлекал этот

худощавый юноша с рыжеватыми усами и затуманенным взглядом одинокого человека. На

руке у него была заметна бледная татуировка. Поев, он встал и вышел, захватив с собою

синюю штопаную куртку.

Ужинали мы уже за полночь. Чилия, сидя за столиком, очень веселилась при виде

негодующего лица хозяйки. «Она думает, что мы только что поженились!» — шептала она

мне. А потом, глядя на меня усталыми и нежными глазами и гладя мою руку, спросила:

«Но ведь это так и в самом деле, правда?»

Мы разузнали, где мы находимся. Порт был в ста шагах — в конце бульвара.

- Пойдем посмотрим, — сказала мне Чилия. Она уже совсем спала, но

непременно хотела пойти туда со мной.

Затаив дыхание, мы подошли к балюстраде. Ночь была ясная, но темная, и фонари

еще больше подчеркивали глубину черной пропасти, которая разверзалась прямо перед

нами. Я не сказал ничего и, вздрогнув, вдохнул ее диковатый запах.

Чилия, оглядевшись, указала мне на цепочку огней, дрожавших в темноте. Что это

было — корабль? Мол? Из темноты доносились до нас слабые запахи, легкий шум.

—

Завтра,— сказала она радостно,— завтра мы все это увидим.

Возвращаясь в гостиницу, Чилия тяжело висла у меня на руке.

—

Как я устала, Джорджо, как здесь хорошо. Завтра. Я так счастлива. А ты

счастлив? — И она терлась щекой о мое плечо.

Но я ее почти не слышал. Я шел, сжав зубы, вдыхая ласковый ветер. Я был

возбужден, далек от Чилии, я был один в целом свете. На середине лестницы я сказал:

—

Мне еще не хочется спать. Ты иди наверх, а я еще пройдусь по улице и

вернусь.

7

И на этот раз случилось то же самое. Зло, которое я причинил Чилии и из-за

которого я сейчас испытываю безутешные угрызения совести, особенно по утрам, лежа в

постели, когда я ничем не могу заняться и мне некуда укрыться от них, это зло было уже

не в моей власти: я творил его, сам того не замечая.

Я вел себя как глупец, как одержимый и заметил это только тогда, когда все было

кончено и все угрызения совести были уже бесполезны. И только сейчас я прозреваю

истину: я так привык к своему одиночеству и так полюбил его, что у меня атрофировалось

чувство связи между людьми. Поэтому я не умел ни выносить чужую нежность, ни

отвечать на нее. Чилия мне даже не мешала — она для меня просто не существовала! Если

бы тогда я понимал или хотя бы подозревал, какое зло я причиняю самому себе, так калеча

свою душу, я мог бы вознаградить Чилию бесконечной благодарностью, дорожа ее

присутствием как своим единственным спасением.

Но разве когда-нибудь было достаточно зрелища чужого горя для того, чтобы у

человека, наконец, открылись глаза? И не необходимы ли для этого пот и кровь агонии, и