Свадебный бунт

— Сия есть неукоснительная должность всякого человека праздновать день сей со своими благоприятелями и угощать своих добродеев, — говорил Пожарский, как бы оправдываясь пред своей совестью скряги и смягчая чувство жалости ко всему гостями уничтоженному, бесполезно съеденному и зря выпитому.

— А потому собственно должно сей день праздновать, — рассуждал, вздыхая, Пожарский, — что если бы ты, человек, не родился на свет Божий, то ничего бы и не приобрел. Был бы неимущ, ибо сам не был бы.

Это философское рассуждение собственного сочинения скряга-хозяин буквально из году в год повторял своим гостям, убедительно сзывая их к себе на пирование. Теперь он то же самое объявил гостям, когда все съехались.

В числе полсотни лиц, прибывших в полковнику, находились, конечно, и все власти. На почетном месте сидел митрополит Сампсон, уже дряхлый старик, добродушный, слегка подслеповатый, по природе глуповатый, но, тем не менее, в пору зрелых лет известный своей плутоватостью. Говорили, что митрополит, будучи еще архимандритом, плутнями своими навлек на себя гнев даже тишайшего царя Алексея Михайловича и был удален с царских глаз. Вслед за митрополитом верхом на пегенькой лошадке приехал недавний временный житель Астрахани, игумен Дашков, строитель нового Троицкого монастыря.

Возле Сампсона сидел и отдувался и от жары, и от невольного передвижения, в гости тучный добряк Тимофей Иванович. Здесь же, в числе именитых посадских людей, был и «законник» Кисельников. Он держался с достоинством, обращался вежливо и предупредительно со всеми, но, все-таки, следил за тем, чтобы ему не наступали на ногу. Охотникам намекнуть посадскому богатому человеку, явившемуся сюда гостем, на пословицу: «не в свои сани не садись», Кисельников напоминал нечто подобное пословице: «мала птичка, да ноготок востер». Он умел так отрезать, что шутник уже второй раз не пробовал соваться с своею вольностью. Причина, по которой посадский очутился в среде именитых гостей и властей, была простая и всем даже известная. Полковник был должен Кисельникову несколько сотен рублей. Но, кроме того, что было еще никому неизвестно, даже самому Кисельникову, полковник собирался еще призанять несколько сотен. И Кисельников, человек очень богатый, а от природы щедрый, конечно, с удовольствием и радостью готов был в подобном случае размахнуться особенно широко, к полному удовольствию полковника. На это были у него свои важные причины, никому неизвестные, кроме жены его. Богач посадский имел свою слабость, свой грех, как и Пожарский. Если этот был корыстолюбив до страсти, то посадский, человек темного происхождения, был честолюбив до страсти.

У честолюбца была дочь, очень неказистая, по имени Маремьяна… У корыстолюбца был дальний племянник, офицер Московского полка Палаузов… Посадскому человеку уже давно мерещилось, как в одно прекрасное утро хорошо бы могли зажить в его доме дочь с зятем, а потом внучата по фамилии Палаузовы, по званию офицерские, а не посадские дети. Молодой родственник должника уже бывал часто в доме Кисельникова. А барыня Пожарского, полковничиха, бывала в гостях у посадской жены Кисельниковой, и женщины ладили втихомолку сватовство для сочетания безалтынного офицерства с зажиточным посадством.

— Чем посадская — не девица? Все у ней, что требуется девице, — есть, — говорила одна сторона.

— Офицерское звание великое дело, но на его поддержание — иждивение требуется! — говорила другая сторона.

Кисельников не зевал и давал деньги взаймы, но по мелочам, самой полковничихе, и ждал, высматривая зорко, что будет? «Клюнет рыба или сожрет червячка и вильнет на дно!»

В этот день намеченный посадским жених для неказистой Маряши был тут же в числе гостей.

— Кафтан-то на тебе, милый человек, совсем не праздничный. Да и сапоги хлеба просят, — соображал Кисельников, оглядывая небогатого офицера. — Поженились бы вы — я тебе две пары платья состроил бы хоть до венца. С кармазином бы состроил!

Умный, рассудительный и степенный Кисельников потому наметил себе в зятья Палаузова, что видел ясно в нем особенное добронравие и добродушие.

— Этот драться не будет с женой и меня в уважении соблюдет, — решил он.

Кроме того, в числе разных гостей всякого звания и состояния были тут еще две сомнительные личности; первый, хорошо и давно всем знакомый, даже приятель, некто Осип Осипович Гроднер, с острым лицом, длинным носом, клинообразной бородой, черный как смоль и с буклями на висках — сказывался немцем. Второй — недавно допущенный в общество властителей и офицеров церковный староста, князь Макар Иванович Бодукчеев, который еще за шесть месяцев пред тем был магометанином и простым слободским татарином по имени Гильдей Завтыл Бодукчей. Явился он в Астрахань чуть не босиком несколько лет назад, из Ногайских степей, никуда не показывался и князем не назывался. Но к недавнему его преображению все уже успели привыкнуть.