Свадебный бунт

Зазвистав неподражаемо соловьем, он залился в страстных трелях… Казалось, весной запахло вдруг в столовой горнице Пожарского, теплынью ночного звездного неба, зеленью муравы и дубравы повеяло на гостей среди июньской духоты, стоившей в Астрахани… Но вдруг очарованье исчезло!.. Вместо соловья заголосило что-то дикое, нелепое, грубое и, хотя ясно сказалась жгучая боль и слышался вопль страданья, но он не мог тронуть сердца человека и не вызывал жалости или сочувствия… Заревела белуга и шибко, но мягко шлепала хвостом по песку… Раскатистый хохот гостей даже заглушил эту белугу. Затем хозяин попросил Варваци «одолжить» и мигнул на другую горницу… Офицер вышел. Гости притихли и стали прислушиваться. В соседней горнице послышалась беседа.

— Полагательно надо думать, что это раскольничье дело. Я бы, по вашей вверенной вам власти в крае сем, всех сих отщепенцев под судную избу отправил! — говорил один голос.

— Беспременно укажу… Я давно на них глаз имею… Да все вот недосуг…

— Время дорого, воевода… Колебание народное произойти может.

— Завтра же я укажу… А то после завтрева — беспременно.

И снова общий смех заглушил слова этих двух собеседников в соседней горнице… сидевших, однако, тут же за столом и захохотавших над собой пуще других… И Ржевский с Дашковым дивились пуще всех… Они сами не могли бы так «сходственно» заговорить. Да и самый характер предполагаемой беседы был верно подмечен офицером.

Гости пировали долго и поздно засиделись у новорожденного. Воевода успел раз шесть соснуть крепко, но домой, все-таки, не собрался, чтобы не обижать хозяина. Добродушный Ржевский, конечно, и не воображал, что полковник метит на его место — воеводы.

Уже ввечеру, когда из всех гостей Пожарского оставалось не более десяти человек, беседа переменилась и приняла более дельное направление. В числе засидевшихся были Дашков и Кисельников, и они-то двое и были виновниками, и руководителями важных материй, обсуждаемых после целого дня болтовни. Дашков рассказал, между прочим, что к нему на постройку часто наведываются разные обыватели и спрашивают: «Будет ли оное созидание православным монастырем, или немецкой киркой, как ходит слух?». Разговор перешел на любимую тему Кисельникова. Говорить об астраханских слухах — материя была для него неисчерпаемая: посадский не умолкал битый час и все помянул, чуть не за сто лет. Он вспомнил даже слух об индейском идоле, святом болване, который вдруг забеременел и родил чудом в раз: морского верблюда, трех костромских баб, дюжину гишпанских лягух и глиняный горшок с яхонтовой ручкой.

Дашков пред прощанием заявил, что намерен жаловаться воеводе письменной бумагой на пономаря Никольской церкви Беседина за распространение смутительного слуха о строящейся обители.

Наконец, дом Пожарского опустел, потемнел и стих. Уже засыпая, полковник заявил жене:

— Эх, Агасья Марковна, кабы я был воеводой теперь, всю бы нонешнюю затрату в одно утро вернул!

XV

Однажды, около полудня, два стрельца отворили железную дверь ямы и стали звать двух заключенных к допросу. Они выкрикивали из всей мочи два имени.

— Васька Костин! Степка Барчуков!

Нескоро во мраке и за гулом голосов заключенных отыскались двое ответившие на призыв.

— Ну, прости, бедняга. Держись крепче. Не наговаривай на себя… Произносил грустным голосом Партанов, обнимая приятеля.

— Что ж делать-то?.. Делать что? Научи! — бормотал растерявшийся Барчуков.

— Ничего не поделаешь. Милосердия проси не проси — не выпросишь, — отвечал Лучка. — А сказываю тебе, на дыбе иль от иного какого пристрастья, не малодушествуй и не наговаривай на себя попусту. Оно легче на время, отпустят пытать, а пометивши чернилами на бумаге твое якобы сознанье в винах своих, опять примутся за тебя.

— Степка Барчуков! Леший проклятый! — орал стрелец среди мрака. Ищи его, вы! Толкай его сюда, дьяволы вы эдакие!..

— Сейчас! — крикнул Партанов. — Идет… И он снова заговорил быстро приятелю:

— Вестимое дело, тебя на допрос вызывают. Начнут пытать. Стой на своем: не виноват. Изломают — да что ж делать. А начнешь на себя наговаривать от ломоты в костях — совсем пропал. Ну, иди…

— Ах, Господи… Да за что ж все это!.. взмолился молодой малый и чуть не всплакнул.

— Барчуков! Степан! Чортово колесо! Аль тебя бердышем пойти разыскивать? — крикнул уже ближе рассерженный голос.

— Иду! Иду!.. отозвался Степан и двинулся ощупью среди тьмы и рядов сидящих на полу.

Стрельцы, при его приближении, начали ругаться и желать парню всякой всячины — и треснуть, и лопнуть, и подохнуть, и провалиться сквозь землю.