Свадебный бунт

В тот же день, в то время, когда благовестили к вечерне, четыре человека вместе скрывались в грядах большого огорода в Шипиловой слободе. Это были бежавшие из-под стражи Барчуков, Вартанов, Костин и неизвестный им человек. Доброму Барчукову из жалости так захотелось спасти вместе с собой несчастного расстригу, что он рисковал сам не уйти. Костин еле двигался на ногах. Барчуков вместе с приятелем должен был в минуту бегства подхватить маленького человечка под руки и чуть не волочить за собой.

Четвертый сам пристал к беглецам, догадавшись, в чем дело. Это был рослый и широкоплечий богатырь, по имени Шелудяк, просидевший восемь месяцев в яме, но не побежденный ею. Здоровье его устояло и выдержало мрак, тесноту и голод. Шелудяк был известный разбойник, грабивший и убивавший проезжих, между Красным Яром и Астраханью. Он сидел в яме два раза и два раза бежал. Теперь был третий побег.

Узнав, кто их случайный сотоварищ по освобождению, друзья пригорюнились. Этот злодей мог как-нибудь их дело испортить, ибо мог в ту же ночь кого-нибудь убить на улицах Астрахани. Воевода озлится, поднимет на ноги всех стрельцов и уж, конечно, не простит беглецов, а отправит снова в заключение.

Бежали все четверо, конечно, очень просто, так как два стрельца, шедшие около них, не только зазевались, а даже просто зашли в кабак. Если бы выведенные острожники захотели разбежаться или могли бы бежать на своих отсиженных ногах, то от всех выведенных на прогулку за прошением подаяния, конечно, не осталось бы дюжины человек.

Спрятавшись теперь на огороде, четыре бегуна совещались, как быть, куда деваться. Партанов, всегда живой, сметливый, был так рад и доволен полученной свободе, что ничего придумать не мог.

— У меня от радости гудит в голове, — решил он.

От счастья очутиться на воле даже изморенный и изможденный расстрига оживился и глядел бодро. Он меньше щурился и голос его как будто успел окрепнуть. Он горячо благодарил Барчукова за помощь. Теперь, сидя на гряде около огромной тыквы, маленький человек заговорил:

— За то, ребята, что вы меня из жалости увели с собой, я теперь вас тоже отблагодарю. Есть у меня такой человек в городе, который даст мне приют. Богобоязненный, добрый человек. Я пойду к нему и попрошу принять всех нас четверых, денька на два укрыть у себя. А там видно будет.

Так как Барчуков не передал своим товарищам по бегству о том, что приказал ему сделать через два, три дня сам поддьяк, то Костин и не знал, что предполагал молодец сделать.

— Как чуточку стемнеет, — продолжал расстрига, — я схожу к этому человечку доброму и попрошу его нас укрыть. Его дом тут шагах в двухстах от нас. Но только уговор, ребята. Святое слово вы все скажете, что не будет ему от вас никакого худа. Хорошее ли дело, если он нас укроет, да мы же ограбим или убьем его?

— Что ты, Господь с тобой! — воскликнул Барчуков.

— Я вот на счет этого, — выговорил Костин, указывая на Шелудяка. — В яме всем ведомо, что он за человек. Он может в неурочный час и хозяина дома и нас троих прирезать одним махом.

Шелудяк стал клясться и божиться, что, хотя он и душегуб по большим дорогам, но что эдакого поганого дела, чтобы своих товарищей или укрывателя убить не только он, но самый распропоганый индеец не сделает.

— Да мне только до вечера передохнуть, съесть хлебца малость, а за ночь я домой проберусь.

— Куда? — спросил Партанов.

— Домой, под Красноярск.

— То-то, — усмехнулся Партанов, — не в город и под город, на большую дорогу. Там у тебя дом-то.

Шелудяк расхохотался богатырски. Партанов покачал головой.

— Чудной народ. Только что спасся и опять завтра за душегубство, чтобы через два, три месяца в яму опять попасть. Диковина!

— Что поделаешь, — странным голосом выговорил богатырь. — Разве я бы не рад, человече, стать хоть бы посадским или купцом, в своем доме на слободе жить. Да что же? Ты мне дом подаришь или жену с детьми? Один я как перст, ни кола, ни двора, вида письменного даже не имею. А работать не могу! Про работу, — и он грозно поднял кулак, — не смей мне никто и сказывать. Убью за это. Не хочу я работать, — заорал он вдруг, выходя из себя и меняясь в лице. — Слышите вы, черти, не хочу я работать. Я сам себе судья и воевода, почище ваших наместников и митрополитов. Не хочу работать, и воли без работы жить нельзя, так я на больших дорогах ножом работаю и дубиной молочу.

Что-то диковинное, полубезумное сказалось и в словах, и в голосе, и в лице разбойника. Три товарища его пристально смотрели на рассвирепевшего вдруг без всякой причины душегуба.

После маленькой паузы, во время которой расстрига колебался, идти ли ему к своему покровителю и вести ли туда душегуба, тот же разбойник Шелудяк продолжал, как бы догадавшись.

— Слышь-ка ты, расстрига. Я зверь лютый, но Бога знаю и помню. Ведомо мне, что буду я перед Господом Богом ответ держать, когда мне на Астрахани отрубит голову палач. Но вот я тебе скажу, не робей и без всякой опаски веди меня только до вечера к своему человеку. Мухи я у него не трону и крохи хлеба без его спросу в рот не положу. Вот тебе, на, убей меня Мати Божия.