Свадебный бунт

— А дом-то, все-таки, продаешь, из гнезда бежишь, потому что, все-таки, поделать ничего не можешь.

Грох вздохнул, остановился и, подняв голову, стал глядеть на звездное ночное небо.

— Как там у вас-то, звездочки, ладно да хорошо, — шепнул он сам себе. — А у нас-то, у нас что творится! Ржевский — воеводой, правителем, а я вот, Грох, посадский, а, гляди, через месяц и вовсе шатуном буду по всей Руси.

XVII

Через два дня по освобождении, как было указано поддьяком, Барчуков, а вместе с ним, конечно, и Партанов, отправились оба в кремль, около полудня, прямо в воеводское правление. Барчуков смущался и все повторял:

— А ну, как он нас в яму пошлет?

Партанов, наоборот, был совершенно спокоен и уверен, что это все ихние судейские хитросплетения.

— Воры они и алтынники, Степушка, — говорил Партанов приятелю. — Гляди, не мы первые эдак-то выпущены из ямы. Но жив я не буду, покуда не разузнаю, как и за что тебя поддьяк освободил. Это, братец ты мой, хитрая хитрость. Уж кто-нибудь тебя да выкупил. А спасибо тебе, и я на волю попал.

Барчуков давно уже думал, что Варюша этому делу причастна, что не даром он видел в прихожей воеводы Настасью. Но, несмотря на новые дружеские отношения с Партановым, молодец, все-таки, не хотел признаться и передать ему свои соображения. Даже имя возлюбленной он ни разу не упомянул в яме при беседе с Лучкой. Он подробно и не раз передал ему все свои приключения, но, все-таки, Ананьевых не поминал.

Расстрига остался дома и не пошел с ними к воеводе просить прощения, так как чувствовал себя совсем скверно и чуть не собирался уже умирать. Хорошая пища в волю, свет и воздух подействовали на изнуренного заключением пожилого человека, казалось, как бы ядовито. Он совершенно разнемогся и лежал, изредка впадая в бред.

Шелудяк и подавно не захотел показываться воеводе на глаза, так как знал, что его уже никак власти не простят и после третьего побега засадят в яму уже на цепи. Партанов и менее сметливый Барчуков оба равно смекали, что между Грохом и душегубом есть что-то чудное, загадочное. Грох странно обращался с этим разбойником, у которого на совести было много человеческих жизней. Как-то особенно холодно и ласково вместе, свысока, но внимательно, будто духовник-священник с своим духовным сыном, грехи которого он знает наизусть и которого по неволе должен прощать.

Войдя в кремль и приблизившись к воеводскому правлению, друзья еще издали увидали на крыльце самого воеводу. Тучный Тимофей Иванович сидел на вынесенной лавочке в прохладе, так как крыльцо дома было в тени. Он сидел молчали недвижимо, упершись куда-то взором, в небо или на купол соседней церкви, или же просто, закинув голову, дремал, как всегда Тут же на лавочке стоял, около него, кувшинчик с квасом и стакан. Вокруг вился рой мух и лазал по стакану, лавке, по рукам и, лицу властителя.

Площадь перед правлением была пустынна. В эту пору, благодаря жаре и часу отдохновения большинства обитателей города, повсюду на улицах становилось тихо. Оба молодца подошли к самому крыльцу и оба чувствовали сильное смущение. Ведь от этого дремлющего, очумевшего от сна и безделья человека зависит их судьба, их жизнь, проснется он сейчас, неведомо как рассудит дело, зря разозлится и зря пошлет их обратно в яму.

Оба молодца, приблизившись к ступенькам крыльца шагах в пяти от сидящего воеводы, упали на колени. Теперь только они разглядели вблизи, что глаза воеводы были прищурены, может быть, от дремоты, а может, просто от жары, а то и от лени глядеть…

— Прости нас, помилуй, помилосердуй, Тимофей Иванович, — произнес Барчуков.

— Прости, помилуй, — прибавил и Партанов на распев.

Оба они поклонились в землю и приподняли снова головы от нижней каменной ступени, дожидая решения участи. Но воевода молчал, и они услышали вдруг легкий сап. Воевода крепко спал, сидя.

— Ишь идолом каким раскапустился, — произнес Партанов вслух, чуть не в лицо заснувшему. Барчуков даже обмер от страху.

— Ей Богу, идол. Гляди, Степа, рыло-то какое.

— Полно, — шепнул Барчуков.

— Чего полно, — громко говорил Партанов. — Нешто, ты думаешь, этого идола разбудишь? Его теперь палкой по макушке — и то не сразу в чувство приведешь. Рыло-то, сдается, как у мертвого…

— Полно, ей-Богу, с тобой беда, — шептал Барчуков.

Партанов рассмеялся и начал умышленно кашлять. Но воевода все спал и сопел.

— Что ж это? Петухом, что ль, закричать?

И прежде чем Барчуков успел пальцем двинуть, чтобы остановить приятеля, Партанов, как настоящий искусник и не хуже Варваци, так дивно прокричал «кукуреку» на всю площадь, что воевода раскрыл глаза и мутным взором озирался вокруг себя. Не даром он любил домашних птиц. Казалось, даже во сне воевода как знаток смекнул, что кричит самый породистый цицарский петух.

— Прости, помилосердуй, — заговорил Барчуков с самым жалобным лицом, и оба приятеля снова повалились в землю.