Свадебный бунт

Дверь снова загудела и захлопнулась, а два стрельца и двое арестантов стали подниматься по каменной лестнице, на которой с каждым шегом становилось светлее и как-то радостнее на душе от воздуха. На мгновенье, даже забыв страх ожидаемой пытки, Барчуков жадно вдыхал полной грудью чистый воздух, как жаждущий пьет воду. Он даже приободрился и поглядел на своего спутника, товарища по заключенью. Это был низенький и приземистый человек, казалось, не старый, а весь седой. Судя по зеленоватому лицу и по тому, как он щурил гнойные глаза от дневного света, видно было, что он давно сидит в яме. Он двигался медленно и пошатывался, как пьяный.

— Не могу! — хрипливо проговорил он, наконец, и вдруг присел на ступени, почти упал…

Стрельцы остановились, не отвечая и почти не оборачиваясь на упавшего. Они привыкли к этому явлению. Надо было обождать. Это случалось постоянно. Спасибо еще, если, посидев, арестант встанет и сам пойдет. Случалось, что, отсидев в смрадной тесноте и темноте месяца два-три, заключенный не мог идти совсем… И свет бьет в глаза, заставляя жмуриться с отвычки, и ноги как плетки подкашиваются и не несут легкого изможденного голодом тела.

Барчуков с трепетом на сердце глядел и на сидящего, и на выход. Здесь был образчик того, чем может сделаться человек, заключенный долго в яме. А там… Там была дверь в судную горницу, где чинится допрос виновному с дыбой, плетьми, коньком… где ломают кости и спускают кожу с живых людей…

Барчуков заметил, что у него стучат зубы…

— Зачем меня?.. Куда меня?.. — чрез силу выговорил он.

Стрельцы равнодушно оглянули парня.

— Недавно сел?.. — спросил один.

— Десять дней… Семь ли… Забыл…

— За что?.. Убил?

— Нет, зря… Даже не воровал.

— Все вы — зря… Вас послушай…

— Ей Богу… Что ж… Куда меня теперь указано? В пытку?

— Нет. Тебя к подьячему Копылову… Должно, что-нибудь особливое.

— Хуже пытки? — воскликнул испуганно Барчуков.

Стрельцы рассмеялись голосу парня…

— А ты что, расстрига… Тебя и не узнаешь… — сказал один из стрельцов постарше, обращаясь к старику. — Я тебя, помню, водил как-то зимой в допрос. Ты ведь расстрига из дьяконов, кажись?

— Да, — отозвался сидящий и чуть-чуть приоткрыл глаза, начинавшие сносить кой-как свет.

Наступила пауза.

— Ну, скоро ль… Пробуй… Не до вечера же сидеть… Вставай! — крикнул старший из стрельцов.

Расстрига поднялся и тронулся снова за стражей, слегка швыряясь, как пьяный… Барчуков вздохнул глубоко и тоже двинулся.

— Что же со мной будет! Не в судную избу, а к поддьяку… Что же это? — повторял он мысленно.

Они вышли на улицу… Свет, солнце… Белые облачка на синем небе… Движенье и говор мимоидущих прохожих, все голоса которых показались Барчукову веселыми. Офицер, проехавший на гнедом коне… Трое ребятишек, дравшихся шибко из-за найденного клочка бумаги. Все сразу увидел и перечувствовал Барчуков. Все это радостное, счастливое, чудное, после, всего того, что пережил он за несколько дней там, под землей, в смраде и тьме.

— Ну, сведи своего в судную, да ворочайся в правленье! — сказал старший стрелец товарищу, указывая глазами на расстригу… — За этим, гляди, дольше простоим у поддьяка.

— Я живо…

Стрельцы и острожные разделились. Барчуков со старшим двинулся к знакомому подъезду воеводского правления.

Когда Барчуков вошел в прихожую, где еще недавно ждал воеводу, чтобы подать свой выправленный якобы в Москве письменный вид, — ему бросилась в глаза знакомая фигура, сидевшая на ларе.

Он ахнул невольно.

Фигура поднялась и, добродушно ухмыляясь, подошла к нему. Это была Настасья.

— Что Варвара Климовна? — воскликнул парень.

— Что… Ничего. Слава Богу. Убивается только шибко. А вот тебе… От нее… На помин по ней…

И Настасья передала Барчукову красный шелковый платок, который хорошо знал молодец. Его всегда носила на шее Варюша. Любимая вещь была прислана с Настасьей, как доказательство, что она помнит… не забыла… мучается…

Барчуков понял этот восточный обычай, пробравшийся в полутатарку Астрахань и уцелевший еще от ханских времен. Молодец взял платок, засунул за пазуху, и слезы показались на его глазах.

— Скажи… Скажи ей… начал было молодой малый, но махнул рукой и выговорил, — да что говорить… Вот что вышло…

— Бог милостив. Ты не кручинься… Сударушка указала тебя обнадежить. Скажи, говорит, ничего не пожалею для Степана… Хоть опять топиться побегу, и уж второй раз не выудят из речки.

Это утешенье плохо подействовало на молодца и не ободрило его.

Между тем стрелец уже давно велел доложить поддьяку об острожном.

Вышел, наконец, какой-то худой и кривой калмык и крикнул картаво:

— Котолый тут — Балсюков?

— Балсюкова нету, а вот Барчукова бери? — пошутил стрелец.

— Ну, сагай за мной, воловское семя, — сказал важно калмык и повел Барчукова чрез длинный коридор, где он никогда еще не бывал.

В конце этого темного и грязного коридора, который, однако, показался Барчукову после ямы светлее и чище беленого полотна, — калмык остановился и ткнул в дверь пальцем.

— Плоходи… Здесь поддьяк. Я плиду, когда позовес.