Свадебный бунт

Въ сущности, всѣхъ этихъ людей, уже давно засаженныхъ и давно сидѣвшихъ въ ожиданіи своей очереди, трудно было бы назвать человѣками. Это были особенныя существа, худыя, зеленыя лицомъ, изможденныя, съ хриплыми голосами, часто съ гнойными глазами, съ цынгой и другими болѣзнями, часто покрытыя рубищемъ на язвахъ, причиненныхъ здѣсь тѣснотой и грязью. Конечно, всѣхъ этихъ острожниковъ кормили скупо, всѣ они были голодны. Изрѣдка нѣкоторыхъ выводили партіями въ двѣ-три дюжины, водили по городу ради сбора подаянія. Астраханцы, какъ и повсюду православный людъ, подавали всегда много этимъ злосчастнымъ и «несчастненькимъ», но изъ собранныхъ денегъ половина и даже болѣе утягивалась стрѣльцами, водившими заключенныхъ по городу, или же самими подьячими, завѣдывавшими ямой.

Здѣсь же въ этомъ аду подземномъ, постоянно совершались жесточайшія смертоубійства. Ежедневныя ссоры и драки изъ-за мѣста, гдѣ сѣсть или лечь, изъ-за куска хлѣба, изъ-за гроша, полушки, послѣ сбора подаянія, затѣвалась перебранка, затѣмъ драка среди тьмы. Всякое оружіе, до послѣдняго маленькаго шила, отбиралось у острожниковъ, но всегда будто чудомъ въ подвалѣ оказывалось многое удобное, чтобы зарѣзать человѣка.

Разъ въ недѣлю, по крайней мѣрѣ, заключенные громко требовали въ яму стрѣльцовъ, чтобы вынести умирающаго отъ раны, только что полученной, или уже убитаго. Кровь убитыхъ, конечно, не вычищали и не мыли, а оставляли на каменныхъ плитахъ высыхать саму собой.

Понятно, что каждый оправданный и счастливо выбравшійся изъ ямы на свѣтъ Божій и на свободу, передавалъ свои свѣдѣнія объ ямѣ обывателямъ городскимъ, и понятно, какой ужасъ и трепетъ долженъ былъ проникнуть во всякаго при мысли попасть въ это помѣщеніе подъ судной избой.

— Хуже смерти, хуже казни! — говорили многіе, отзываясь объ ямѣ, и были, конечно, правы.

Въ этотъ именно адъ кромѣшный послалъ Барчукова воевода за ужасное преступленіе, имъ самимъ вымышленное. Всякій посланный въ яму зналъ, конечно, что при судейской волокитѣ дѣло его, какое бы ни было, протянется никакъ не менѣе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, а то и весь годъ.

Когда желѣзная дверь ямы зазвенѣла и загрохотала, визжа на скобкахъ, Барчуковъ, стоявшій передъ ней, затрясся всѣмъ тѣломъ. Когда же двое стрѣльцовъ втолкнули его въ душную, кислую, горячую какъ въ печкѣ тьму, и дверь съ тѣмъ же грохотомъ гулко захлопнулась за нимъ, молодецъ чуть не лишился чувствъ. Передъ нимъ въ этой тьмѣ съ маленькимъ бѣлымъ лучомъ, пробивавшимся откуда-то сверху, хрипло, дико, озлобленно гудѣло нѣсколько десятковъ голосовъ на разныхъ нарѣчіяхъ. Ближайшій отъ него человѣкъ, кричавшій съ полу среди темноты и бранившійся, былъ турокъ.

Въ первый разъ въ жизни Барчуковъ ощутилъ въ себѣ какое-то двойное, новое для него чувство отчаянія и ужаса за свое положеніе и злобы неудержимой, всесильной, всесокрушающей, когда ей явится исходъ въ отмщеньѣ.

Чувствуя, что онъ не можетъ стоять на подгибающихся ногахъ, онъ опустился на полъ, въ полулежачемъ положеніи, у самой захлопнувшейся за нимъ двери.

— Изувѣры! — прошепталъ онъ. — Что я сдѣлалъ?! — и явное сознаніе окружающаго какъ будто покинуло его…

Прошло три дня.

Барчуковъ въ этой гееннѣ государственной почти не помнилъ, какъ и когда онъ отъ двери перебрался въ другой уголъ, гдѣ проводилъ и дни, и ночи. Онъ помнилъ, что не самъ онъ попалъ въ это мѣсто. Его, какъ это бываетъ при движеніи толпы, независимо отъ воли смыло въ этотъ уголъ. За эти дни нѣсколько разъ начинался оглушительный гвалтъ въ ямѣ. Очевидно, были драки; точно такъ же, какъ и другихъ, его толкали полувидимыя имъ существа и понемногу сносили, какъ рѣка несетъ щепку съ одного мѣста на другое. Такъ очутился онъ въ углѣ подвала, по счастію, недалеко отъ маленькаго и узенькаго дневного луча, который онъ уже успѣлъ оцѣнить, какъ всякій заключенный.

На третій день, сидя на полу въ какомъ-то омертвѣніи тѣлесномъ и умственномъ, Барчуковъ вдругъ слегка вздрогнулъ отъ радости или, по крайней мѣрѣ, отъ пріятнаго толчка въ сердце. Среди неумолкаемаго говора заключенныхъ Барчуковъ услыхалъ звукъ голоса ему знакомаго. Это былъ единственный не вполнѣ чуждый голосъ во всей ямѣ. Сразу Барчуковъ даже не могъ сказать себѣ, чей это голосъ, но почему-то на сердцѣ его шевельнулось хорошее чувство. Что-то въ родѣ надежды! Конечно, не надежда на освобожденіе, на правый и скорый судъ, а только на облегченіе своей участи.

Парень вскочилъ на ноги и двинулся впередъ, натыкаясь въ темнотѣ на стоящихъ и на сидящихъ. Нѣсколько человѣкъ стали ругаться, одинъ ударилъ его и толкнулъ на двухъ другихъ. Чуть не началась драка, но Барчуковъ сталъ просить прощенія искренно и горячо, и его не тронули. Мало того, въ этой темнотѣ узники, уже сидѣвшіе по нѣсколько мѣсяцевъ, признали въ просившемъ прощенія новаго заключеннаго. Голосъ у Барчукова былъ еще не такой, какъ у нихъ, — былъ еще человѣческій. Онъ еще не хрипѣлъ, какъ всѣ они.

— Брось его. Вновѣ онъ, Богъ съ нимъ, — рѣшилъ чей-то гнуслявый голосъ изъ темнаго угла.

Барчуковъ осторожнѣе и медленнѣе сталъ пробираться впередъ.