Свадебный бунт

Стрѣлецъ, докладывавшій воеводѣ, что привели подъ конвоемъ со двора ватажника одного молодца, а киргизовъ никакихъ не оказалось, не сразу воеводу привелъ въ себя, и не сразу властный человѣкъ бросилъ думать и болѣть сердцемъ о подохшемъ чапуренкѣ. Наконецъ, судья и правитель махнулъ рукой на лопатку, которую держалъ въ рукахъ дворникъ, и отвернулся, чтобы итти въ домъ. Стрѣлецъ по дорогѣ снова въ третій разъ подробно доложилъ, въ чемъ дѣло, а равно — въ чемъ заключается недоразумѣніе.

— Да киргизы-то гдѣ! Убѣжали, ушли! То-то вы, дармоѣды, вѣчно упустите! — крикнулъ воевода.

— Никакъ нѣтъ, Тимоѳей Ивановичъ, и не было ихъ никакихъ киргизовъ, — десятый разъ повторялъ стрѣлецъ.

— А ну тебя къ чорту, ничего не пойму. Зови офицера.

Когда воевода былъ снова въ своемъ большомъ креслѣ, за большимъ столомъ, передъ нимъ появилось трое: офицеръ Палаузовъ, арестованный Барчуковъ и одинъ стрѣлецъ съ оружіемъ на-готовѣ, ради исполненія закона, вышней властью повелѣннаго «колоть и рубить» допрашиваемаго преступника въ сомнительномъ случаѣ.

Здѣсь теперь тоже не сразу объяснилъ офицеръ московскаго полка властителю астраханскому, въ чемъ собственно заключалась вся чепуха. Воевода и у него, офицера, спросилъ два раза:

— Да гдѣ же киргизы-то?

И Палаузовъ мысленно проговорилъ:

— Эхъ, чучело гороховое. Тьфу ты пропасть. Заладилъ про своихъ киргизовъ.

И онъ прибавилъ вслухъ:

— Да не было, не было, не было. Извольте разсудить, Тимоѳей Ивановичъ. Не было ихъ, киргизовъ. И во снѣ ихъ ночью тамъ никто не видалъ.

— Кто же это намъ донесъ про нападеніе на городъ? Какъ смѣлъ Ананьевъ врать и меня безпокоить?

— Онъ тутъ не причемъ. Онъ проситъ прощенія, что обезпокоилъ васъ. Онъ требовалъ къ себѣ лишь одного стрѣльца.

— Кто же тогда? Подавай мнѣ болтуна!

— Нѣтъ его, Тимоѳей Ивановичъ.

— Болтуна тоже нѣтъ? Нѣтъ его?

— Да кто же его знаетъ, кто болталъ? Невѣдомо. Вся Астрахань болтала. Кого ни спроси, говорятъ киргизы. Теперь часа черезъ два скажутъ — цѣлое калмыцкое войско Астрахань приступомъ брало. Вамъ самимъ вѣдомо, какъ у насъ народъ вретъ.

— Кто же виноватъ теперь у меня будетъ? — выговорилъ вдругъ Ржевскій. И, несмотря на всю всегдашнюю лѣнь, воевода, въ удивленію Палаузова и Барчукова, стукнулъ кулакомъ по столу. — Подавай мнѣ виноватаго! Жить не хочу безъ виноватаго! Гдѣ онъ? Подавай!

И воевода еще разъ треснулъ по столу и побагровѣлъ. Зоркій и смѣтливый человѣкъ, который бы тутъ случился и зналъ хорошо, въ чемъ все дѣло, прочелъ бы на душѣ добраго воеводы причину его гнѣва. Не Ананьевъ и Барчуковъ его прогнѣвали, не болтовня астраханская. Гнѣвъ пришелъ изъ-за обиды, а обида была кровная. Вѣдь эдакъ за всякую ночь теперь по одному чапуреяку околѣетъ. Черезъ двѣ недѣли объ выводкѣ и помину не будетъ!

— Ну, гдѣ, говорю тебѣ, виноватый? — снова повторилъ Ржевскій послѣ паузы.

Офицеръ слегка пожалъ плечами и вымолвилъ нерѣшительно:

— Что-жъ? Вотъ, все-таки, онъ виноватъ.

И, совѣстясь отчасти, Палаузовъ показалъ рукой на Барчукова.

— Засужу, казнить велю! — закричалъ Ржевскій на весь домъ и начиналъ уже не багровѣть, а чернѣть отъ натуги. — За такія дѣла казнь лютая присуждается. Говори, злодѣй, въ чемъ виноватъ! Го-во-ри!..

Барчуковъ начиналъ снова смущаться. Онъ двинулъ языкомъ, но ничего сказать не могъ и, наконецъ, проговорилъ тихо и жалобно:

— Что же я? Я не знаю. Я не воръ, я не воровать лазилъ, я вѣдь сватался, всѣмъ вѣдомо. Отказъ получилъ, но, все же таки, сватался.

— Сватался! — закричалъ воевода. — А?! — строго протянулъ онъ. — А? Видишь! — и онъ будто хотѣлъ крикнуть еще сильнѣе, но вдругъ закрылъ широко разинутый ротъ и смолкъ. Гнѣвъ его сталъ спадать, кровь отливала отъ головы черезъ толстую воловью шею, мозгъ начиналъ дѣйствовать свободнѣе.

— Одинъ — не доказательство, да одинъ чапуренокъ куда ни шло, можетъ, всѣ другіе живы останутся, — мелькнуло въ головѣ воеводы-птицевода. Вмѣстѣ съ тѣмъ Ржевскій начиналъ смекать, что въ дѣлѣ Барчукова что-то совсѣмъ запутано, и прежде чѣмъ грозить казнью, надо, все-таки, узнать, что за путаница такая.

— Говори, что сдѣлалъ? Толково и коротко! — мягче произнесъ онъ. — Вѣдь я тебя знаю давно. Былъ ты малый хорошій. Подъ чужимъ именемъ жилъ. Ну, да это что. У насъ четверть Астрахани, поди, съ чужими письмами гуляетъ. Ну, а теперь что-жъ ты? Ну, говори.

Мягкость и снисходительность въ голосѣ воеводы, гнѣвъ котораго прошелъ какъ гроза по небу, обнадежили снова Барчукова, и онъ началъ нѣсколько подробно, но толковито разсказывать все, что случилось.

А случилось дѣло самое простое.

— Ну, и потомъ-то что же? — выговорилъ Ржевскій, когда Барчуковъ сказалъ все. — Потомъ-то, что же ты натворилъ?

— Да ничего…

— Какъ ничего?

— Ей-Богу, ничего. Вотъ они всѣ очевидцы. Связали меня до ихъ прихода, и вотъ они развязали.

— И больше ничего ты не сдѣлалъ?

— Да какъ есть ничего, — заговорилъ уже офицеръ. — Все это такъ потрафилось, все одно празднословье.

Воевода задумался, насупился, нагнулся надъ столомъ, и водворилось молчаніе. Офицеръ и стрѣлецъ почтительво ждали рѣшенія судьи. Барчуковъ, будто чуя бѣду, опять слегка оробѣлъ.