Свадебный бунт

— Какъ тамъ у васъ-то, звѣздочки, ладно да хорошо, — шепнулъ онъ самъ себѣ. — А у насъ-то, у насъ что творится! Ржевскій — воеводой, правителемъ, а я вотъ, Грохъ, посадскій, а, гляди, черезъ мѣсяцъ и вовсе шатуномъ буду по всей Руси.

XVII

Черезъ два дня по освобожденіи, какъ было указано подьякомъ, Барчуковъ, а вмѣстѣ съ нимъ, конечно, и Партановъ, отправились оба въ кремль, около полудня, прямо въ воеводское правленіе. Барчуковъ смущался и все повторялъ:

— А ну, какъ онъ насъ въ яму пошлетъ?

Партановъ, наоборотъ, былъ совершенно спокоенъ и увѣренъ, что это все ихнія судейскія хитросплетенія.

— Воры они и алтынники, Степушка, — говорилъ Партановъ пріятелю. — Гляди, не мы первые эдакъ-то выпущены изъ ямы. Но живъ я не буду, покуда не разузнаю, какъ и за что тебя подьякъ освободилъ. Это, братецъ ты мой, хитрая хитрость. Ужъ кто-нибудь тебя да выкупилъ. А спасибо тебѣ, и я на волю попалъ.

Барчуковъ давно уже думалъ, что Варюша этому дѣлу причастна, что не даромъ онъ видѣлъ въ прихожей воеводы Настасью. Но, несмотря на новыя дружескія отношенія съ Партановымъ, молодецъ, все-таки, не хотѣлъ признаться и передать ему свои соображенія. Даже имя возлюбленной онъ ни разу не упомянулъ въ ямѣ при бесѣдѣ съ Лучкой. Онъ подробно и не разъ передалъ ему всѣ свои приключенія, но, все-таки, Ананьевыхъ не поминалъ.

Разстрига остался дома и не пошелъ съ ними къ воеводѣ просить прощенія, такъ какъ чувствовалъ себя совсѣмъ скверно и чуть не собирался уже умирать. Хорошая пища въ волю, свѣтъ и воздухъ подѣйствовали на изнуреннаго заключеніемъ пожилого человѣка, казалось, какъ бы ядовито. Онъ совершенно разнемогся и лежалъ, изрѣдка впадая въ бредъ.

Шелудякъ и подавно не захотѣлъ показываться воеводѣ на глаза, такъ какъ зналъ, что его уже никакъ власти не простятъ и послѣ третьяго побѣга засадятъ въ яму уже на цѣпи. Партановъ и менѣе смѣтливый Барчуковъ оба равно смекали, что между Грохомъ и душегубомъ есть что-то чудное, загадочное. Грохъ странно обращался съ этимъ разбойникомъ, у котораго на совѣсти было много человѣческихъ жизней. Какъ-то особенно холодно и ласково вмѣстѣ, свысока, но внимательно, будто духовникъ-священникъ съ своимъ духовнымъ сыномъ, грѣхи котораго онъ знаетъ наизусть и котораго по неволѣ долженъ прощать.

Войдя въ кремль и приблизившись къ воеводскому правленію, друзья еще издали увидали на крыльцѣ самого воеводу. Тучный Тимоѳей Ивановичъ сидѣлъ на вынесенной лавочкѣ въ прохладѣ, такъ какъ крыльцо дома было въ тѣни. Онъ сидѣлъ молчали недвижимо, упершись куда-то взоромъ, въ небо или на куполъ сосѣдней церкви, или же просто, закинувъ голову, дремалъ, какъ всегда Тутъ же на лавочкѣ стоялъ, около него, кувшинчикъ съ квасомъ и стаканъ. Вокругъ вился рой мухъ и лазалъ по стакану, лавкѣ, по рукамъ и, лицу властителя.

Площадь передъ правленіемъ была пустынна. Въ эту пору, благодаря жарѣ и часу отдохновенія большинства обитателей города, повсюду на улицахъ становилось тихо. Оба молодца подошли къ самому крыльцу и оба чувствовали сильное смущеніе. Вѣдь отъ этого дремлющаго, очумѣвшаго отъ сна и бездѣлья человѣка зависитъ ихъ судьба, ихъ жизнь, проснется онъ сейчасъ, невѣдомо какъ разсудитъ дѣло, зря разозлится и зря пошлетъ ихъ обратно въ яму.

Оба молодца, приблизившись къ ступенькамъ крыльца шагахъ въ пяти отъ сидящаго воеводы, упали на колѣни. Теперь только они разглядѣли вблизи, что глаза воеводы были прищурены, можетъ быть, отъ дремоты, а можетъ, просто отъ жары, а то и отъ лѣни глядѣть…

— Прости насъ, помилуй, помилосердуй, Тимоѳей Ивановичъ, — произнесъ Барчуковъ.

— Прости, помилуй, — прибавилъ и Партановъ на распѣвъ.

Оба они поклонились въ землю и приподняли снова головы отъ нижней каменной ступени, дожидая рѣшенія участи. Но воевода молчалъ, и они услышали вдругъ легкій сапъ. Воевода крѣпко спалъ, сидя.

— Ишь идоломъ какимъ раскапустился, — произнесъ Партановъ вслухъ, чуть не въ лицо заснувшему. Барчуковъ даже обмеръ отъ страху.

— Ей Богу, идолъ. Гляди, Степа, рыло-то какое.

— Полно, — шепнулъ Барчуковъ.

— Чего полно, — громко говорилъ Партановъ. — Нешто, ты думаешь, этого идола разбудишь? Его теперь палкой по макушкѣ — и то не сразу въ чувство приведешь. Рыло-то, сдается, какъ у мертваго…

— Полно, ей-Богу, съ тобой бѣда, — шепталъ Барчуковъ.

Партановъ разсмѣялся и началъ умышленно кашлять. Но воевода все спалъ и сопѣлъ.

— Что-жъ это? Пѣтухомъ, что-ль, закричать?

И прежде чѣмъ Барчуковъ успѣлъ пальцемъ двинуть, чтобы остановить пріятеля, Партановъ, какъ настоящій искусникъ и не хуже Варваци, такъ дивно прокричалъ «кукуреку» на всю площадь, что воевода раскрылъ глаза и мутнымъ взоромъ озирался вокругъ себя. Не даромъ онъ любилъ домашнихъ птицъ. Казалось, даже во снѣ воевода какъ знатокъ смекнулъ, что кричитъ самый породистый цицарскій пѣтухъ.

— Прости, помилосердуй, — заговорилъ Барчуковъ съ самымъ жалобнымъ лицомъ, и оба пріятеля снова повалились въ землю.