Свадебный бунт

— Да… Извѣстно… Только тутъ… Совсѣмъ дѣло не подходящее! — даже грустно проговорила Айканка, видя, что все дѣло разстроивается.

— Вотъ тебѣ, бабушка, и Юрьевъ день! — воскликнулъ Лучка. — Ну, а если другую какую? — прибавилъ онъ вдругъ. — Тогда бы ничего?..

— Другую съ нашимъ удовольствіемъ.

— Отвѣчаете вы, что другую Авдотья Борисовна отдастъ за князя?

— Вѣстимо. Честь ей великая — дочь княгиней величать.

— Ладно. Я съ нимъ перетолкую и завтра у васъ опять буду.

— Да неужто же онъ за одинъ день перемѣнитъ свои мысли? — спросила сваха.

— Отчего же… Да, можетъ… Можетъ, и я ошибся, ей-Богу! — выговорилъ вдругъ Лучка жалобно, какъ бы прося прощенія. — И тебѣ, Платонида Парамоновна, показалось дѣло неподходящимъ. И вотъ ей тоже, управляющихѣ, кажется дѣло негоднымъ и непокладнымъ. Я лучше справлюсь, и завтра мы опять придемъ.

— Чудно. Ей-Богу, чудно… Чудишь ты, Лукьянъ Партанычъ! — вымолвила сваха подозрительно.

— Да не Партанычъ! Тьфу! Типунъ тебѣ на языкъ… выговорилъ Лучка, но вдругъ сообразилъ и отрѣзалъ:

— Вѣдь вотъ ты, Парамоновна, путаешь. Зовешь меня Партанычемъ. Отчего же было мнѣ не спутаться, когда всѣхъ дѣвицъ Авдотьи Борисовны зовутъ пріятели и сродственники сходственно. Мнѣ князь могъ тоже такъ-то сказать: и Сашенька, и Машенька, и Дашенька… А мнѣ почудилось: Глашенька.

— Это вотъ вѣрно! И отдамъ я руку на отсѣченіе, что ты спуталъ! — воскликнула Соскина.

— Князь тебѣ, сударь мой, либо Машеньку, либо Дашеньку называлъ, — сказала Айканка.

— Завтра будемъ опять и все дѣло повершимъ. Только вотъ что, родная моя. Князь безъ записи не хочетъ. Чтобы не было семи пятницъ на одной недѣлѣ у вашей Авдотьи Борисовны! Она вѣдь баба крѣпкая, всѣмъ это вѣдомо. Князь и боится срама.

— Да вѣдь вѣнчанье не отложится на годъ, либо два?.. Вѣдь вѣнчаться будутъ много черезъ мѣсяцъ… замѣтила Айканка.

— Все равно. Свадьба черезъ мѣсяцъ, а то и скорѣе. А запись — записью!

— Ну, что жъ — его воля. Мы не перечимъ.

— Авдотья Борисовна на это пойдетъ?

— Пойдетъ… Но вѣдь и князь тоже долженъ заручку дать…

— Князь опредѣлилъ отступного тысячу карбованцевъ съ своей стороны! — бухнулъ Лучка.

— О-о!.. ахнула Айканка.

— Да, вотъ мы какъ! — вскрикнулъ Лучка. — Стало быть, намъ-то на попятный дворъ будетъ итти накладно.

Гости простились со старой калмычкой и ушли, обѣщаясь явиться на другой день.

— Ну, ужъ сватовство! — качала головой всю дорогу Соскина. — Вотъ что значитъ заглазно со свахой переговариваться. Спутали дѣвокъ. Вотъ тебѣ, парень, первый блинъ да комомъ!

— Какой комъ да кому! Иному иной комъ — какъ разъ по брюху! — загадочно усмѣхнулся Лучка.

XXII

Нѣчто, что чуялъ шестымъ человѣческимъ чувствомъ, предугадывалъ и мысленно себѣ самому предсказывалъ проныра-жидъ астраханскій Осипъ Осиповичъ Гроднеръ, дѣйствительно невидимкой стояло надъ Астраханью. Оно, какъ легкій туманъ или облако пыли, пробиралось во всѣ улицы и закоулки, во всѣ дома, избы и хижины. Что это было, — опредѣлить и назвать было трудно.

Въ бумагахъ, приходившихъ изъ столицы въ Астрахань или отправляемыхъ отсюда къ главнымъ властителямъ россійскимъ, это нѣчто обозначалось «колебаніемъ умовъ». Въ Астрахани это колебаніе случалось часто и приходило вдругъ безъ всякаго видимаго повода, какъ иная хворость, какъ цынга, гніючка или чума.

Было одно время, что у астраханцевъ, почти у всѣхъ, у десятаго человѣка, кровь носомъ шла. Какъ пришла эта чудная хворость, никто не зналъ, и объяснить не могъ. Правда, жарища стояла тогда нестерпимая, да вѣдь не отъ солнца же таковое можетъ приключиться.

Какъ зачиналась на этой дальней полумагометанской россійской окрайнѣ смута народная, объяснить никто не могъ. Теперь по слободамъ астраханскимъ, которыхъ было много, въ томъ числѣ нѣмецкая, мѣстожительство всѣхъ иноземцевъ, татарская, инородческая, калмыцкая, армянская и другія, повсюду стали рыскать всякіе слухи, одинъ другого диковиннѣе. Наконецъ, прошелъ слухъ, отъ котораго встрепенулся весь городъ. Царь собирался прислать въ Астрахань къ самому Петрову дню своего любимца Меншикова, чтобы отобрать у всѣхъ ватажниковъ ихъ учуги и продать ихъ за большую сумму денегъ сосѣдямъ и врагамъ, калмыцкимъ ханамъ, а на эти деньги вести войну со шведами.

Отобрать учуги у астраханцевъ и отдать весь рыбный промыселъ на Волгѣ въ руки вѣковыхъ враговъ калмыковъ, это, конечно, было дѣяніе, долженствовавшее разрушить городъ Астрахань. Этому дѣянію равнялось бы только развѣ приказаніе на половину вырѣзать, на половину разогнать по свѣту Божьему всѣхъ астраханцевъ. Учуги и ватаги — это была основа, краеугольный камень, на которомъ зиждилось процвѣтаніе города и всего края. Хитеръ и ловокъ былъ тотъ, кто могъ такой слухъ пустить. Этотъ слухъ хваталъ за сердце всѣ ватаги рабочихъ — тысячи четыре человѣкъ. И хваталъ каждаго за сердце покрѣпче, чѣмъ когда-то вѣсть о брадобритіи бояръ и сановниковъ.

А Петровъ день былъ не за горами.