Свадебный бунт

Тотчасъ послѣ распространенія этого слуха по городу, въ кремлѣ, на квартирѣ воеводы, а потомъ на архіерейскомъ дворѣ, въ горницахъ митрополита Сампсона было совѣщаніе властей. У стараго владыки, тугого на соображеніе и тяжелаго на подъемъ отъ старости, собрались власти: воевода и поддьякъ Копыловъ, его правая рука, полковникъ Пожарскій, умница строитель Троицкаго монастыря, безъ совѣта котораго не обходились, законникъ посадскій Кисельниковъ и всѣ тѣ же первые тузы астраханскіе. Рѣшено было, какъ когда-то по поводу исправленія креста на колокольнѣ, объявить всенародно на площадяхъ и базарахъ, а равно въ каравансераяхъ, и притомъ на четырехъ языкахъ: русскомъ, армянскомъ, персидскомъ и турецкомъ, что слухъ объ указѣ на счетъ учуговъ есть сугубое преступное измышленіе праздныхъ языковъ.

— Поможетъ — хорошо, — заявилъ воевода: — а не поможетъ, что же тутъ дѣлать! Все же таки, покуда ни одного учуга не тронули и не отобрали, никакого волненія не будетъ.

— Это колебаніе уже которое на моей памяти, — заговорилъ митрополитъ:- поболтаютъ и перестанутъ.

Порѣшенное, однако, на 29-е іюня, въ царскій день, всенародное объявленіе и опроверженіе слуха не было властями приведено въ исполненіе. Оно будто попало въ долгій ящикъ и все откладывалось изо дня въ день. И удивительно! Поручено оно было дѣятельному, какъ ртуть, человѣку — полковнику Пожарскому. Но на этотъ разъ Никита Григорьевичъ все медлилъ и все собирался, но его никто не понукалъ. Изрѣдка только Георгій Дашковъ спрашивалъ при свиданіи:

— Что же, государь мой, на счетъ опроверженія и успокоенія умовъ? Что медлите?

— Написано, — отвѣчалъ Пожарскій: — переводимъ. Шутка развѣ — на три языка перевести! Перевели вотъ мнѣ на персидскій языкъ два армянина, хотѣлъ было посылать уже подьячихъ на базаръ и въ Девлетовъ каравансерай, анъ вдругъ оказывается, что все мнѣ тѣ армяне наврали. Такую черти ахинею вывели, что, если бы ее прочесть, такъ сами бы мы произвели сугубое колебаніе умовъ. Въ этомъ дѣлѣ спѣшить не надо.

Такъ или иначе, но Пожарскій отдѣлывался разными выдумками и медлилъ. И только одна Агасья Марковна знала, почему медлитъ кремлевскій начальникъ. Онъ начиналъ надѣяться на очищеніе мѣста воеводы.

Въ это же время въ Шипиловой слободѣ, около Никольской церкви, въ домѣ, который еще недавно продавался, но продажа котораго разстроилась, происходило тоже что-то необычное. У домохозяина, по прозвищу Грохъ, даже ночью бывалъ всякій народъ. Будь это въ другомъ мѣстѣ, въ другомъ городѣ, при другихъ властяхъ, то, конечно, какой-нибудь начальникъ уже прислалъ бы сюда съ поддюжины стрѣльцовъ навѣдаться, въ чемъ дѣло, что за базаръ такой, что за толкотня. Но въ Астрахани некому было обращать вниманіе на то, что въ домѣ, гдѣ царила всегда тишина, вдругъ толчется всякій людъ, гулящій и подозрительный. Обыватели диву дались, а власти и не вѣдали.

Другая диковина тоже бросалась въ глаза. Всегда мрачный и угрюмый Грохъ не былъ скученъ, глаза его блестѣли, лицо румянилось, не разъ за день улыбалось. Всякій бы въ народѣ подумалъ: что за притча?

Носовъ уже не собирался покидать Астрахань. Нѣчто, чего онъ давно желалъ, такъ же какъ и полковникъ Пожарскій, т. е. смутныхъ дней, — начинало какъ бы сбываться. Не кто иной какъ Носовъ былъ тайнымъ сочинителемъ и распространителемъ послѣдняго слуха, хитраго и ловкаго, объ учугахъ. Ему пришло на умъ, выдумать этотъ указъ государя, который долженъ былъ поразить астраханцевъ въ самое сердце.

То, что безъ причины назрѣвало въ Астрахани, усилилось подъ вліяніемъ новаго слуха объ учугахъ и ихъ продажѣ калмыцкимъ ханамъ.

Какъ только Носовъ почуялъ, что въ Астрахани замѣтно обрисовывается волненіе, онъ сталъ все чаще выходить изъ дому, видаться со всякимъ народомъ и всякій людъ принимать у себя.

Дня за три до Петрова дня въ домѣ Носова, но не въ подвалѣ, какъ прежде, а на верху, въ свѣтлой горницѣ, собрались почти тѣ же лица, что были у него однажды за нѣсколько времени предъ тѣмъ. У Носова сидѣли и бесѣдовали Партановъ, Барчуковъ, Колосъ и совершенно выздоровѣвшій разстрига Костинъ. Но, помимо этихъ лицъ, было еще человѣка два, три изъ стрѣльцовъ и изъ посадскихъ, и одинъ изъ нихъ очень извѣстный и уважаемый въ городѣ стрѣлецъ Быковъ.

Въ то же время внизу, въ подвалѣ, сидѣлъ, укрываясь отъ властей въ домѣ Гроха, его странный пріятель, разбойникъ Шелудякъ. Душегубъ этотъ не самъ явился въ Астрахань и бросилъ свои дѣла у себя на дому, т. е. на большой дорогѣ подъ Красноярскомъ. Грохъ посылалъ за нимъ и вызвалъ его въ городъ, давъ знать, что въ немъ будетъ нужда.