Свадебный бунт

Горячая бесѣда затянулась далеко за полночь. Наконецъ, всѣ встали и начали прощаться.

Когда Колосъ ушелъ домой, а Шелудякъ и разстрига отправились къ себѣ внизъ, два молодца пріятеля остались одни съ хозяиномъ, повидимому, умышленно и по уговору.

— Ну, мнѣ,- сказалъ Барчуковъ: — нужно съ тобой по дѣлу нѣмцеву перетолковать. Вотъ что, Грохъ.

— Какое такое дѣло? — удивился Носовъ.

— Ты, Грохъ, и не чаешь?

— Вѣстимо, не чаю.

— А дѣло важное.

— Да у меня съ твоимъ Гроднеромъ никакихъ дѣловъ не бывало и быть не можетъ.

— Не бывало. А можетъ теперь и будетъ! — сказалъ Барчуковъ.

— Никогда не будетъ! — рѣзко отвѣтилъ Носовъ. — Онъ… ты знаешь ли, кто онъ таковъ, твой хозяинъ? Онъ христопродавецъ.

— Сказываютъ! — смущаясь, отозвался Барчуковъ и даже потупился. — Я было ужъ и уходить отъ него изъ-за этой причины собрался, да теперь не могу. Пріищу мѣсто, тотчасъ уйду.

— Я не къ тому говорю. Живи у него. Что-жъ? Деньги его тѣ же наши астраханскія, а не тѣ, что Іуда за Христа получилъ… А вотъ я о томъ, что дѣдовъ у меня съ нимъ нѣту и не будетъ.

— Мнѣ, все-жъ таки, надо ему посылку исполнить и тебѣ его мысли передать.

— Что такое?

— У него, вѣдомо ли тебѣ, нѣтъ ли… не знаю. У него болѣе дюжины кабаковъ городскихъ на откупу иль въ долгу, что ли?

— Ну… Мнѣ-то что-жъ?

— И деньги большія чистоганомъ я ему собираю и вожу каждый, то-ись, вечеръ. Много денегъ.

— Ну!.. нетерпѣливо вскрикнулъ Носовъ.

— Онъ хочетъ, вишь, уѣзжать совсѣмъ изъ Астрахани и дѣло свое другому кому уступить. Развязаться съ нимъ совсѣмъ за отступное…

— И тебя ко мнѣ послалъ?

— Да.

— Попалъ пальцемъ въ небо.

— Что же?

— Ничего. Вотъ что! Гляди!

Носовъ плюнулъ и отвернулся сердито отъ Барчукова. Молодецъ даже не понималъ, почему Грохъ такъ гнѣвно принялъ это предложеніе его хозяина жида.

— Ты будто въ обидѣ, Грохъ, — сказалъ онъ.

— А то въ почетѣ, что ли?

— Что-жъ тутъ такого? Срамного-то?

— Ну, братецъ мой, это дѣло… Пояснять тебѣ — это долгонько и не стоитъ.

— Такъ мнѣ ему и передать отказъ? И въ расчеты ты входить не будешь? Какіе барыши, что и какъ? Наотрѣзъ отказываешься?

— И говорить болѣе не хочу, слышь.

— Что-жъ! Ладно… Я вѣдь… Мнѣ вѣдь все это не къ сердцу. Мое дѣло сторона.

Наступила пауза.

— Вы покончили? — спросилъ Лучка, ухмыляясь. — Сторговались… Шабашъ. Могу я про свое теперь рѣчь начать.

— Начинай. Авось твое не такое лядащее и поганое, — вымолвилъ Носовъ, сердито улыбаясь.

— Ну, слушай, Грохъ. И ты, Степушка, слушай. Буду я васъ спрашивать, вы отвѣчайте. А тамъ я вамъ выкладу свое задуманное и затаенное. Дурно — дурнемъ назовите. Ладно — похвалите. Коли не годно, я опять буду мыслями раскидывать и, можетъ, что другое надумаю умнѣе. А коли теперешнее годно, то, не откладывая дѣла и не покладая рукъ, возьмемся дружно и ахнемъ.

— Чего? На Бахчисарай походъ и погромъ, что-ль, надумалъ? — пошутилъ Носовъ.

— Нѣтъ, не на Бахчисарай, а на другой городъ, поближе Бахчисарая.

— Какой же такой?

— Астрахань.

— А-а… странно произнесъ Носовъ.

Наступило молчаніе.

Носовъ глядѣлъ въ глаза Партанова, и умный огневой взглядъ посадскаго будто говорилъ: «Старо, братъ, не новое надумалъ, Я вотъ давно думаю и разное надумываю. Да что толку-то! Теперь вотъ что-то есть, само назрѣло… Да гляди — ничего опять не будетъ».

— Что же ты надумалъ? — спросилъ Носовъ, опустивъ глаза въ полъ.

— Какъ смутить городъ и душу въ смутѣ отвести, — мрачно и такимъ глухимъ голосомъ произнесъ Партановъ… что даже Барчуковъ пристальнѣе глянулъ на пріятеля, чтобы убѣдиться, Лучка ли это такимъ голосомъ заговорилъ вдругъ.

— Сказывай! Послушаемъ! — однозвучно и не подымая глазъ, проговорилъ Носовъ, но въ голосѣ его зазвенѣло что-то… Будто на душѣ буря поднялась, а онъ сдавилъ, стиснулъ ее въ себѣ и затушилъ.

— Можетъ быть смута народная у насъ, въ Астрахани, аль нѣтъ? Я спрашиваю. Ты отвѣчай! — сказалъ Лучка.

— Можетъ. Бывали. И не разъ бывали.

— Отъ какихъ причинъ.

— Отъ всякихъ. Не стерпя обидъ властительскихъ, поднимался людъ… А то разъ было за царевну Софью Алексѣевну стоять собрались. А то разъ за вѣру старую… Да это все… глазамъ отводъ былъ.

— А? Глазамъ отводъ… Вотъ я тоже тебѣ и мыслилъ сказать. Зачиналось дѣло ради Маланьи, а кончилось объ аладьяхъ. Становились за вѣру истинную, а ставши, то бишь ахнувши на утѣснителей, ради сей вѣры, храмы Божьи до прежде всего разграбляли, благо тамъ ризы и рухлядь серебряная завсегда водится. Такъ говорю?

— Такъ.

— Стало быть, отводъ глазамъ нуженъ или колѣно какое, финтъ. Надумай, что только позабористѣе да похитрѣе. Зацѣпку дай, чтобы начать.

— Да, если заручиться чѣмъ, эдакимъ. Вѣстимо. Я помню прошлый бунтъ. Совсѣмъ было, со стороны глядя, несообразица, а тамъ…

— И я его помню, Грохъ. А ты вотъ слушай. Есть у тебя молодцы, что ахнутъ первые, только бы имъ эту заручку выискать да въ руки дать?.. Есть такіе?

— Есть.

— Много-ль?

Носовъ молчалъ, потомъ вздохнулъ и выговорилъ:

— Полтораста наберется.

— Немного, Грохъ.