Свадебный бунт

— Тебѣ, Степушка, пуще всего мудрена сія клятва. У тебя сердце хорошее, да духу мало. А помыселъ о зазнобѣ, о своей любушкѣ, совсѣмъ изъ тебя духъ этотъ вышибаетъ. Такъ вспомни ты теперь мои слова: пойдешь ты, не жалѣючи себя, на самую смерть, то можешь добиться всего тобой желаннаго. Будетъ Ананьева твоей женой, будешь ты ватажникъ богатый и знатный. А станешь ты торговаться со страхами разными, прощенія у всякаго пугалы просить, то головы своей все-таки не сносишь иль попадешь опять въ яму и въ каторгу. А Варюша твоя либо утопится, либо еще того хуже для тебя — обвѣнчается съ какимъ ни на есть астраханцемъ и заживетъ, припѣваючи да дѣтей наживаючи. А ты вотъ какъ, парень: поклянись достать Варюшу или помереть. Поклянись, что коли надо двѣ дюжины человѣкъ задушить, зарубить, всего себя человѣчьей кровью выпачкать, да любушку свою руками схватить, то и на эдакое ты готовъ.

Партановъ замолчалъ и пристально смотрѣлъ въ лицо Барчукову. Московскій стрѣлецкій сынъ слушалъ пріятеля внимательно, лицо его измѣнилось, дыханіе стало тяжелѣе, въ немъ совершалась какая-то едва видимая борьба. Носовъ, глядя на парня, только теперь понялъ, что для Барчукова была всѣхъ нужнѣе клятва и цѣлованіе иконы. Онъ только будто теперь уразумѣлъ все и готовился съ душевною тревогой на то, къ чему они двое съ Лучкой были и прежде готовы.

— А обойдется твое дѣло безъ кровопролитія — и слава Богу! Тебѣ же лучше! — прибавилъ Лучка, какъ бы успокоивая друга.

— Да, — глухо произнесъ Барчуковъ. Да, — прибавилъ онъ крѣпче. Да, Лучка, вѣрно сказываешь, вѣрно, родимый! — и Барчуковъ нервно перекрестился. Каюсь, смущался я, бросался я мыслями изъ стороны въ сторону, то къ вамъ, то подалѣ отъ васъ, съ разными страхами торговался, какъ ты сказываешь, ну, а теперь конецъ. Вѣстимо! Мнѣ на этомъ свѣтѣ съ Варюшей быть, а коли безъ нея, то лучше на томъ свѣтѣ. И отвоюю я ее, братцы, увидите какъ лихо! Собаки не тронулъ по сю пору, а теперь на всякое убивство пойду и въ томъ клятву даю.

Барчуковъ перекрестился и вздрагивающими губами приложился къ иконѣ.

— Ну, вотъ! — произнесъ Грохъ и оживился. Доброе дѣло, — прибавилъ онъ: авось Матерь Божія насъ и помилуетъ. Только вотъ что, ребята. Я всякія примѣты примѣчаю. Такъ за всю жизнь мою поступалъ. Приключилось намъ клятву давать на образѣ Неопалимой Купины. Такъ вотъ что. Пообѣщаемся ради сего, что всяческое будемъ творить, а поджигать ради грабежа не будемъ и жечь никому не дадимъ. Чтобы нигдѣ не загоралось въ Астрахани! И безъ пожаровъ все потрафится, коли на то воля Божья. А зажжемъ — накажи насъ люто Матерь Божья!!

Грохъ снова приложился къ иконѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ хозяинъ уже былъ одинъ и нацѣплялъ образъ на мѣсто. Лучка и Барчуковъ разошлись по домамъ взволнованные: Партановъ — тревожно веселый, а его пріятель — смущенный. Барчуковъ мысленно молился и надѣялся, что, благодаря ловко задуманному финту, все дѣло его, т. е. женитьба на Варюшѣ, обойдется и «такъ», безъ преступленія.

XXV

Прошло нѣсколько дней. Благодаря іюльскимъ жарамъ и раскаленной окрестности отъ палящаго солнца, въ городѣ было тише обыкновеннаго. Большинство обывателей вылѣзало изъ домовъ только въ сумерки. Одна необходимость заставляла людей двигаться среди дня въ городѣ, какъ въ кремлѣ, такъ и на разныхъ слободахъ. Только въ инородческой слободѣ, гдѣ проживали хивинцы, бухарцы и всякіе азіаты, бывало движеніе какъ заурядъ. Видно, азіатамъ жарища и духота были непочемъ. Они хвастались, что у нихъ на родной сторонѣ развѣ эдакъ солнце-то печетъ и жаритъ. Птица, сказывали, на лету жареная падаетъ, — коли подходящая, такъ прямо въ ротъ клади.

Наступилъ праздникъ, весело справляемый всегда по всей Руси — Ильинъ день. Въ Астрахани, какъ вездѣ на Руси, ждали въ этотъ день, что Илья пророкъ прокатится на своихъ коняхъ, по небу, загрохочетъ его колесница и полымя изъ-подъ колесъ ея упадетъ съ неба на землю, а за ней и вода небесная польется, чтобы благодатно освѣжить заморенныхъ астраханскихъ обывателей. На этотъ разъ солнце поднялось, взошло на небо, пекло и жарило, какъ всякій день, и ни единаго облачка не видѣлось нигдѣ, ни единаго раската грома не слыхать было даже вдали, хоть бы за 100–200 верстъ.

За то легкіе раскаты иного грома чуть-чуть загремѣли рано утромъ. Нежданно загудѣлъ народъ на томъ самомъ людномъ и богатомъ базарѣ, къ которому примыкало два каравансерая, хивинскій и персидскій. Скоро гулъ разнесся по городу, по всѣмъ слободамъ.

Поддьякъ Копыловъ привелъ утромъ на базаръ чтецовъ приказныхъ, и они на четырехъ разныхъ языкахъ прочли что-то въ народѣ. Ровно мѣсяцъ прособирался Пожарскій съ своимъ объявленьемъ.