Свечи на ветру

— А чем я могу ему помочь? — сказал я, почти не скрывая своего стыдного неблагодарного желания.

Хаим и сам не знал, чем я могу помочь могильщику. Служка растерянно заморгал глазами и процедил:

— Посторожи его. Когда человека сторожат, смерть его не трогает. Смерть, Даниил, похожа на вора.

— Бабушку мою сторожили трое, — возразил я.

— Какие там были сторожа?! — отрубил служка. — Один — безногий, — он покосился на Иосифа. — Другой слепец, третий — несмышленыш.

Хаим подошел к кровати, наклонился над Иосифом, прислушался и на прощанье сказал:

— Я пришлю доктора.

— Я отвезу вас, реб Хаим.

— Нет.

— Вы опоздаете на вечерний молебен.

— Я все объясню ему, — сказал Хаим, словно речь шла не о господе боге, а о шорнике Тевье или мяснике Гилельсе. — Он поймет меня и простит.

Я проводил его до ворот, указал ближайшую дорогу и долго смотрел ему вслед. Хаим шел медленно, увязая в снегу и ведя беседу с господом. С неба валил снег, обильный, щедрый, истосковавшийся по земле, и крупные хлопья падали на сгорбленные плечи служки. Вдруг мне почудилось, будто Хаим, обессилев, упал и потонул в снежной заверти, как в омуте. Забыв про Иосифа и про все на свете, я кинулся к нему и, когда догнал, обрадовался и устыдился своего страха.

— У кого доброе сердце, — сказал служка, — у того быстрые ноги. Когда Иосиф выздоровеет, приходи, мы вместе помолимся.

— А если…

— Что если?

— Если Иосиф умрет, кто же будет могильщиком?

— Ты, — спокойно ответил Хаим.

— Никогда.

— Пока кого-нибудь подыщем, тебе, Даниил, придется и рыть, и зарывать.

Маленький, сухонький, весь белый, Хаим был похож на снежный ком. Казалось, скатись он под гору, и обрастет хлопьями, и превратится в студеный светящийся шар.

Я вернулся в избу, мокрый и подавленный. Иосиф тяжело дышал, и его неровное, жаркое дыхание не сулило никакой надежды. В его неподвижности было что-то противоестественное, не вяжущееся с его нравом и повадками, даже безногий он вечно елозил, двигался и суетился.

— На столе осталась водка, — отчаянно сказал я, желая во что бы то ни стало его растормошить.

Но Иосиф даже не шевельнулся. Больше в избе не к кому было обращаться. Кошка полгода назад подохла. Раньше она выслушивала мои исповеди и легко дарила мне искупление. И тогда я вспомнил о нем, о друге и заступнике Хаима. Честно признаться, у нас были странные отношения, вернее у него со мной. Он забрал у меня мать и отца, бабушку и деда, и, похоже, все ему было мало. Никого в местечке он не карал своей грозной десницей так, как наш дом. А в чем мы перед ним провинились? В чем?.. В чем вина отца, я, положим, знаю. Он просто в него не верил. Но бабушка его любила больше всего на свете; а дед побаивался пуще пристава. За что же он на нас прогневился? Разве мясник Гилельс или господин аптекарь меньше всех грешат? Грешат они не меньше, а вот жертвуют больше. В прошлом году они отвалили на ремонт синагоги двести литов. От такого дара кто угодно растрогается. Так и быть, и я пожертвую пятьдесят литов — больше у меня просто нет, и те я заработал лопатой, пусть только господь бог смилуется над моим опекуном могильщиком Иосифом.

Я встал у восточной стены и, раскачиваясь на манер Хаима, шепотом стал просить у бога о малой малости, о том, чтобы он ниспослал здоровье своему занемогшему рабу, служившему ему верой и правдой всю жизнь. Пусть только Иосиф поправится, и я уйду, ноги моей не будет больше на кладбище. В шестнадцать лет меня куда угодно возьмут: и к Лео Паровознику, и на мебельную фабрику, и в плотогоны. Лучше всего, пожалуй, наняться на лето в плотогоны. Стоишь на плоту, река несет тебя, солнце припекает, только не зевай, смотри в оба, чтобы не наскочить на мель или не нарваться на дерево на берегу.

Сколько раз я говорил себе:

— Уходи, Даниил!

Но всякий раз передумывал и возвращался обратно. Шуточное ли дело — бросить человека. Собака, и та скулит, когда ее бросаешь. Но она скулит вслух, а человек воет неслышно, и ничем уши не заткнешь. Иосиф свыкся со мной, как со своей деревяшкой. В самом начале, когда я только попал к нему, он еще задумывался о моем будущем, даже ездил к своему родственнику — граверу в соседнее местечко, показывал ему мои фигурки из глины. Гравер будто бы хвалил мою работу — так во всяком случае уверял могильщик — даже обещал взять меня к себе. Каждый день я ждал, когда Иосиф запряжет лошадь и отвезет меня к своему родственнику, но так и не дождался.

— Умер он, — сказал однажды Иосиф, и я ему не поверил. Почему, подумал я, все добрые люди, согласные мне помочь, умирают или вешаются, как учитель Генех Рапопорт. А все другие живут себе, и холера их не берет. Время шло, в мире что-то происходило, мой отец воевал в Испании, Гитлер обижал евреев, мой дружок Пранас работал на мебельной фабрике, а я вгрызался лопатой в черствую, как хлеб наш насущный, землю.