Свечи на ветру

— Ну что же, — протянул Гутман, и лягушка прыгнула со спины в чемоданчик. — Одно совершенно ясно.

— Что? — спросил я за Иосифа, надеясь в душе, что Гутман рассеет мои дурные предчувствия. Смерть Иосифа означала для меня свободу, но что это за свобода, если не ты, а другой платит за нее своей жизнью?

— Придется распрощаться с лопатой, — сказал Гутман. — Вам нельзя выполнять тяжелую работу.

— А я ее никогда не выполнял, — ответил Иосиф. Он надел рубаху, и она придала ему какую-то уверенность.

— Разве выкопать яму легко? — доктор застегнул чемоданчик, чтобы лягушка не улепетнула оттуда.

— Легко, — сказал Иосиф. — Закапывать тяжелей.

— Возможно, возможно, — надул губы Гутман. — Вам нужно срочно лечь в больницу.

— Я не привык лежать.

— Может, потребуется операция. Рентген покажет.

— Говорите, пожалуйста, по-еврейски, — снова попросил могильщик.

— Я говорю: снимок сделают.

— А что там у меня снимать? — воспротивился Иосиф. — Ничего интересного. Я только раз в жизни снимался. Когда хотел поехать в Америку за железной ногой.

— За протезом, — уточнил Гутман.

— По-вашему, может, протез, а по-еврейски — нога. Так вот, снимался я для шифкарты.

Иосиф неожиданно осмелел и пустился в рассуждения по поводу Америки и шифкарты. Гутман слушал его с тем же вниманием, как прежде. Он только положил на колени чемоданчик из дорогой папашиной кожи и закурил сигару. Колечки дыма носились по избе осенней паутиной и таяли под бревенчатым потолком.

— Мой долг предупредить вас, — сказал Гутман. — А там уж решайте сами.

— Попытаюсь одолеть хворь травами.

— Травами ее, к сожалению, не одолеешь. Если хотите еще десяток-другой протянуть, мой совет: ложитесь в больницу. В конце концов вы свое сделали. На новом кладбище пусть поработает другой. Ваш сын, например.

— У меня нет детей.

— Простите, — доктор потушил дымящуюся сигару, но держал ее во рту и посасывал с удовольствием.

— Были два сына, да оба померли. Семя, видать, виновато.

— Семя?

— Не мое, конечно. В роду моей жены все быстро повымирали, — заметил могильщик.

Казалось, он не расслышал про новое кладбище, и я не скрывал своей радости.

— О каком таком новом кладбище вы говорите, доктор?

— Разве вы ничего не знаете?

— Не знаю.

— Доктор! — вмешался я. — Вашу машину снегом занесло. Она не испортится?

Я пытался отвести от Иосифа удар, но мой опекун сам подставил под него свою изъеденную бог весть какой хворью грудь.

— Это кладбище закрывают, — сообщил доктор.

— Как закрывают? — оцепенел могильщик.

— Очень просто. На близлежащей территории будет построена казарма. Что поделаешь, казармы нынче важнее, чем кладбища. Как член совета общины, я посетил господина бургомистра — он хорошо знает моего отца — и попытался отстоять участок за оградой. — Гутман вынул сигару изо рта и ткнул погасшим концом в стену. — Господин бургомистр выразил сожаление и заявил, что это не в его компетенции.

— Будьте добры, говорите по-еврейски, — упавшим голосом сказал Иосиф.

— То есть, не по его ведомству. Все решили военные. Прикладбищенский район имеет большое значение в смысле тактики.

— А что такое так-тика? — заикаясь, как служка Хаим, спросил Иосиф.

— Родная дочь стратегии, — не совсем доступно объяснил Гутман. — Их тоже надо понять.

— Кого? — мой опекун так и не посмотрел Гутману в глаза. Его взгляд впивался в сигару, и казалось, она вот-вот снова загорится.

— Военных. На их плечи возложена охрана государства. А тут с одной стороны немцы нажимают, с другой — русские.

— Я все равно буду хоронить людей за оградой, — твердо сказал Иосиф. — Если только поправлюсь. О лучшем участке и мечтать нечего.

— Никто его в аренду не сдаст.

— Сдаст, не сдаст, какая разница. Кладбище высаживают, как сад. Важно высадить первое дерево, — чеканил слова Иосиф. — Первая могила — первое дерево.

— Но надо же считаться с реальным положением вещей, — возразил Гутман. — Не забывайте: мы не на своей земле.

— Земля, в которой лежат мои дети, моя земля, и я ничего, кроме участка для них, не требую, — выдохнул могильщик и закашлялся.

Щеки его пылали, подожженные не хмелем, а яростью, и Гутман чувствовал ее на себе и, видать, сам ярился. Какого дьявола он сидит в вонючей избе и битый час слушает бредни одержимого старика о садах и кладбищах? Я и сам, честно признаться, дивился его терпению. Тем не менее что-то его удерживало, может, сострадание, а может, любопытство.

— Я не склонен с вами дискутировать, — сказал Гутман, вынул из пиджака чистый листок бумаги, карандаш и добавил: — Будете три раза в день принимать порошки. Если не станет лучше, вас придется все-таки госпитализировать.

На сей раз Иосиф не попросил его, чтобы он перевел свои слова на еврейский язык. Он и так все понял.

— Заплати господину доктору, — сказал мой опекун. — Деньги на второй полке, в комоде.

— Заплатите, когда выздоровеете, — сказал сын кожевенного фабриканта.

— Долго придется ждать. Сколько мы вам должны? Пять литов хватит?

— Хватит.