Свечи на ветру

В местечке Пинхос славился своей ученостью. Еще в ешиботе он заразился чтением книг, тратил на них весь свой заработок, и отец считал его помешанным.

— Все твои книги — сплошное вранье, — говорил портной Бенце Коган, бывало, сыну. — Даже в писании нет ни одной правдивой строчки. Сказано: не убий, а убивают. Сказано: не укради, а крадут. Сказано: не пожелай жены своего ближнего, а мне всю жизнь нравится сапожничиха Лея.

В конце стола, напротив картины, изображавшей страдания Иисуса Христа, прибитого к кресту гвоздями, сидел третий игрок, незнакомый мужчина в городском костюме и галстуке. Багровый рубец на затылке враждовал с белизной его рубахи, а пышные рыжие усы, застывшие беличьим хвостом на лице, не вязались с очками на мясистом носу. Незнакомец курил городские папиросы, глубоко затягиваясь и выдыхая в сторону Иисуса Христа клубы дыма.

— Сын Саула, — сообщил курильщику рыбак Викторас. — Проходи, парень.

Я подошел к столу.

— Я привез тебе привет, — сказал усач, и глаза его заволокло дымом. Но и сквозь пелену он внимательно наблюдал за мной, без устали чиркал отсыревшими спичками и, непонятно почему, прижигал горящую папиросу.

Пинхос взглядом испепелял бубнового короля, а рыбак Викторас каторжной рукой отмахивался от папиросного дыма, клубившегося над цветастой скатертью, как туман над лугом.

— Вы видели его? — тихо спросил я.

— Видел, — сказал усач. — Правда, давненько. Три года назад.

Долго же, однако, он вез сюда привет, подумал я и пристально посмотрел на незнакомца. Перед ним на краю стола лежали его карты, но он даже не притронулся к ним.

— Тогда он еще был жив?

— Живёхонек. — Незнакомец потопил руку за пазухой городского костюма и достал оттуда пожелтевший снимок. — Наша последняя фотография.

Фотография была маленькая, вся в трещинах, как окно старого хедера. Среди развалин стояли солдаты с винтовками в руках. У одного из них была наглухо забинтована голова.

— Не узнаешь? — подзадорил меня усач.

— Нет.

— Вглядись еще разок.

Я вгляделся еще и еще раз, но своего отца Саула не узнавал.

— Тебе забинтованный никого не напоминает?

— Никого.

— Сестра Эстелла забинтовала отца до неузнаваемости, — сказал незнакомец. — Осколком его царапнуло. В Каса дель Кампо.

У других на снимке были видны глаза, а у раненого — только бинт и винтовка. Но разве по бинту и винтовке узнаешь своего отца? Тут немудрено и ошибиться.

— Родригес снял нас перед первой атакой богадельни Санта-Кристина, — пояснил усач. — Там, на обороте, есть пометка.

Я перевернул снимок.

— El otono del ano 1936. Antes de la batalla, — пропел незнакомец.

— Красивый язык, — изменил на минутку бубновому королю Пинхос. — Ля да ля… От него, как от колыбельной, все время ко сну клонит.

— «Осень 1936 года. Перед боем», — перевел усач. — Твой отец погиб в начале третьей атаки.

— А зачем она нужна была?

— Третья атака?

— Богадельня.

— Мы получили приказ выбить оттуда фашистов. Кто такие фашисты, ты знаешь?

— Гитлер, — сказал я.

И вдруг вспомнил, как приехал в город, в богадельню к деду, как сосед пожарник Ицик рассказал о его бегстве, вспомнил пруд, усыпанный желтыми листьями, и в моем воображении возникла Испания, куда после долгих мытарств и кочевий попал состарившийся часовщик, очутившийся в приюте Санта-Кристина. Я воочию увидел невероятную картину: мой отец Саул штурмует испанскую богадельню, чтобы встретиться с моим дедом, и погибает у монастырской ограды.

— Ты можешь взять снимок на память, — сказал усач, и я очнулся от видений.

Он погасил папиросу и, опираясь на палку, вприпрыжку зашагал ко мне.

— У нас к тебе дело есть.

— Какое?

— Молчать умеешь?

Слова усача, необычные и дымные, как и его папиросы, угрюмая молчаливость рыбака Виктораса и укоризненное поглядывание Пинхоса поверх короны бубнового короля сбили меня с толку. Пусть себе играют на здоровье, подумал я, а мне пора топать восвояси, я еще должен отлежаться, из носу у меня течет, как весной из оттаявшего крана бензоколонки, а в легких писк, словно в только что обжитом скворечнике. За привет от отца — спасибо, за снимок, где изображена его винтовка и забинтованная, полная каверзных мыслей голова — тоже, но я все-таки потопаю.

— Молчать легче всего, — сказал я, глядя на обрубок его ноги.

— Когда говорить не заставляют.

— А кто может заставить?

— Есть любители, — промолвил незнакомец. — Ты хочешь нам помочь?

— Вам?

— Друзьям твоего отца. Видишь ли… нам кое-что надо похоронить… На время.

— На нашем кладбище хоронят навсегда.

— Философ! Спиноза! — не выдержал Пинхос и засмеялся узким, как замочная скважина, ртом.

— Помоги, парень, — сказал рыбак Викторас.

— Хозяин на кладбище Иосиф. Вы у него просите.

— Твой Иосиф в городе, — возмутился Пинхос.

— Я собираюсь уйти с кладбища, — сказал я.

— Потерпи, парень, — пробасил рыбак Викторас. — Мы в долгу не останемся.

Золото, это было первое, что пришло мне в голову, им надо спрятать золото. Но откуда оно у Пинхоса Когана? У рыбака Виктораса? Да и незнакомец не похож на богача. С какой стати богач попрется в Испанию драться из-за какой-то паршивой богадельни? Нет, золото исключается… Должно быть, листовки…