Свечи на ветру

— Братья Шнейдер ничего не делают даром и не любят, когда для них делают даром. Делать даром — значит, делать скверно, — проворчал Майкл. — Сколько с нас? Пять? Десять? Пятьдесят?

— Пятьдесят, — выпалил я, чтобы Майкл не подумал, будто я делаю скверно.

— Получай, — Майкл вытащил бумажник и стал отсчитывать деньги, — пятьдесят долларов. Я хочу, чтобы ты посадил на могиле моего отца Ешуа какие-нибудь флауэз. Цветы.

— Не будет никаких флауэз, — сказал я.

— Почему? — опешил Майкл.

— Цветы — грех.

— Ты слышишь, Бернар, цветы — это грех!

Бернар ничего не ответил брату. Он только поднял воротник своего клетчатого пальто и поежился.

— Все у вас не так, как у людей, — заметил Майкл. — А если я договорюсь насчет флауэз с раввином.

— Все равно, — сказал я. — Нельзя их ни сажать, ни приносить. Они должны сами вырасти.

— Ты слышишь, Бернар, они должны сами вырасти. А я думал: деньги — это все.

— Может быть, все, — сказал я. — Но не на еврейском кладбище. И потом разве можно украшать смерть?

Я отвез братьев к раввину и вернулся домой настоящим богачом. Шутка сказать — пятьдесят американских долларов. Другой на моем месте запел бы от радости или кинулся бы в синагогу, чтобы воздать благодарность господу за то, что, кроме обыкновенных евреев, он создал еще и американских. А я, счастливчик, печально сидел за столом и грустными глазами рассматривал хрустящие бумажки с изображением тощего господина, заросшего патлами и удивительно похожего на чахоточника Генеха Рапопорта. Тут же, неподалеку, лежала фотография, подаренная мне в избе Виктораса, и мой взгляд то и дело перескакивал с волосатого господина на моего отца Саула, и иногда мне казалось, будто не волосатый господин, а он с забинтованной головой и винтовкой нарисован на чужих деньгах.

И еще я думал о лошади. За последние два месяца она как-то странно отощала, у нее ввалились бока, и в глазах-сажалках догорающей субботней свечой пламенело отчаяние, хотя не за горами была весна, как всегда сулившая больше радости скотине, чем человеку.

Надо отвести ее к Апполинариюсу, нашему местечковому ветеринару, пусть посмотрит, думал я, прикидывая в уме, как мне лучше распорядиться со свалившимся на мою голову состоянием.

Прежде всего отправлюсь в мануфактурную лавку к Ниссону Гольдшмидту, выберу приличный — хорошо бы в полоску, как у Ассира Гилельса — материал, отнесу к нашему лучшему портному Бенце Когану, тому самому, чей сын — за равенство всех народов и всеобщую справедливость, и он мне к весне, не раньше, сошьет пальто — первое пальто в моей жизни.

Конечно, я не собираюсь щеголять в нем каждый день, как Ассир, и даже не на все праздники надевать, не такой я франт, но разок-другой покрасоваться — сам бог велел.

Бабушка уверяла, будто я писаный красавец и очень — как две капли воды! — похож на юного Моисея, спасшего еврейский народ от неминуемой погибели. Где бабушка видела юного Моисея-спасителя, никто в местечке не знал. Но раз сказано — похож, значит — похож.

Особенно старуха набивала цену моим глазам. Глаза моего Даниила, говорила она, — это два черных солнца, со звездами их и сравнивать-то грех. Звезды — у ваших детей, а у моего — солнца! А волосы, какие у него волосы! Они вьются, как виноградная лоза на земле обетованной, и все соглашались, ибо ни один — даже самый отъявленный умник — не видел ни юного, ни престарелого Моисея, ни земли обетованной и уж тем паче виноградной лозы: не завозить же ее для порки из такой дали.

Американские доллары могли бы сгодиться и на покупку надела за кладбищенской оградой, не того, где лежат висельники и сумасшедшие, а того, на котором скоро будет построена казарма. Откровенно говоря, я со дня на день ждал, когда приедут строители и закипит работа, но, к счастью Иосифа, ни военные, ни цивильные пока не появлялись. Может быть, стройка начнется весной, а может быть, дело и вовсе разладилось.

Казарма, будь она построена в другом месте, украсила бы наше местечко. Поутру над ним перекатывался бы звук военной трубы, играющей побудку, солдаты беспрестанно поднимали бы на плацу ногу, и местечковые мальчишки глазели бы на них с косогора, надувая при каждом взмахе сапога щеки и непотребно выпуская изо рта воздух.

Когда я был маленький, я ездил с бабушкой в пограничный город, где служил в кавалерии мой дядя — брат покойной матери. Он подъехал к бабушке на вороном коне и отдал ей честь. Но старуха на него почему-то ужасно обиделась. Зачем она к нему ездила, не знаю, но я запомнил высокое серое здание казармы, учебный плац, красивых коней с лоснящимися бархатными боками и моего дядю, длинноногого, привставшего в стремени, в начищенных до блеска сапогах со шпорами, единственного еврея, попавшего из нашего местечка в уланы. Там же, в пограничном городе, он соблазнил дочь местного учителя, женился на ней и принял звучную и грозную фамилию — Вилкас[1].

С тех пор бабушка люто ненавидела кавалерию, как будто нельзя жениться, служа в пехоте.

— Сегодня — кавалерист, завтра — выкрест, — утверждала бабушка.

А что бы она сказала о младшем лейтенанте Когане?