Свет

Затем снова бухнулся на живот, подполз к кромке обрыва, рассмотрел еще раз трубу, и, развернувшись и свесившись ногами вниз, нащупал ее носками унт. Труба снова зашуршала об Яшкину шапку комочками глины, но держалась прочно.

Схватившись за провод правой рукой, Барышников нагнулся в полуприсяд, дотянулся левой рукой до своих ног, до трубы, до Яшки и хлопнул его рукой по плечу:

– Давай руку, – произнес он так добро и спокойно, будто предлагал Яшке сделать ход во время игры в шахматы где-нибудь в их натопленной и уютной складской бытовке.

Яшка потянулся вверх, пытаясь поймать в воздухе, где-то вверху, сзади, в том мире, где все твердо, надежное и цепкое дружеское рукопожатие. Барыга стащил Яшкину варежку, сунул себе в карман и только потом прочно вцепился в его протянутую дрожащую руку.

– Теперь я тебя освобожу, – и, не дожидаясь ответа, пнул ногой автомат. Тот соскользнул с трубы вместе с ремнем, и Яшка повис в воздухе, удерживаемый только Барыгой, который стал распрямляться и подтягивать его кверху. Яшка же, как только смог, схватился свободной рукой за трубу, за Барыгину ногу. Наконец, бросив провод, он в панике ринулся вскарабкиваться по Митяю, как по веревочной лестнице.

– Яшка! Не торопись, подожди! – выкрикнул тот, но Яшка, как испуганный дикий зверь рвался кверху, туда, где твердо, где нет высоты и пропасти. Наконец, вывалившись на прочную поверхность наста, он норовисто, как пловец, задвигал ногами, стремясь как можно скорее «отплыть» от обрыва, и невольно с силой ударил Барыгу в лицо шипастым железным ледоступом, прилаженным к подошве сапога.

Барышников не удержался, его ноги соскользнули с трубы, и он унесся вниз. Но Яшка этого уже не видел – безумствуя суетливо, он отползал и отползал от пропасти, пока не уперся в столб. Здесь он остановился, сжался в комок, как сжимаются под одеялом сильно замерзшие люди, и задрожал сильнее прежнего.

– Яшка-а! – донесся из пропасти звериный рык Барыги: вгрызаясь ногтями в стылую глину стены, тот сумел замедлить падение, успел-таки схватиться за Яшкину трубу и висел теперь, как раскачивающийся на турнике спортсмен.

Нащупав ногами точку опоры в неровности глиняного скоса, Барышников попытался рывком подтянуться на трубе, но гнилое железо треснуло, согнулась и отломившийся его край, соскользнув с пестрых проводов, умчался в черную пустоту. Барыга повис на одной руке, опасно покачиваясь ошалелым маятником, хрипя и выпуская облака пара.

Остановив раскачивание, он свободной рукой вынул нож, мягко вдавил его в стену, достал фонарик и осветил плоскость немилостиво-ровной стены – зацепиться не за что. Осторожными ударами Митяй по рукоятку вбил нож в стену, оказавшуюся на удивление рыхлой и податливой, отчего и получившаяся опора выглядела шаткой, зыбкой и ничего не гарантировала.

Он еще раз осветил стену, чтобы выбрать верный путь, но окоченевшие пальцы выронили стылый металлический фонарь, и тот, истерично кувыркаясь, унесся вниз. Жадная темнота тут же бесполезно поглотила его неуверенный свет.

Громко и парко вскрикивая, Барышников схватился обеими руками за обломок трубы, уперся в торчащую рукоятку ножа ногой, и, помогая второй и скользя шипами снегоступов по слизкой промерзлой грязи, взгромоздился на трубу. Теперь он стоял на спасительном обломке железа одним коленом, плотно прильнув к поверхности стены щекою и всем телом и свесив свободную ногу.

Отдышавшись, он медленным раскрасневшимся крабом «пополз» рукой по стене, цепко перебирая непослушными пальцами и стараясь добраться до такой уже близкой кромки обрыва.

Наконец, доскребся до хрусткого края и ногтями вонзился в растрескавшийся наст:

– Яшка… – сипло выдавил он. Окоченевшие и уставшие руки больше ему не подчинялись. – Дай руку…

Но Яшка исчез.

Барышников вцепился в выброшенный Яшкой провод, и надежно натянув его, закинул на поверхность ногу. Затем и весь выбрался на снег и откатился от края.

Здесь, не поднимаясь, он подполз к своему бушлату и осторожно, чтоб не задеть грубо свои болезненно-чувствительные, бордовые от мороза пальцы, надел его. Двигаясь неверно и хмельно, спрятал заледеневшие руки под мышки, громко дыша и закрыв глаза, со стоном улегся на бок, спиною к ветру. Но ветер и не думал донимать этого странного упертого человека, а напротив, смягчился, притих и только по-щенячьи жалостиво поскуливал и поскрипывал трущимися друг о друга, свисающими со столба проводами.

Сгущался серый вечер, и усталые медлительные тучи нависали над степью тяжелым одеялом, защищая землю не то от холода, не то от тепла, которого уже почти никто не помнил, и уж точно – не ждал.

Ядерная зима загнала выживших в подземные склепы военных складов, сжала мир до размера коридоров и отсеков. Но истошный голод умалил все неудобства. А его исчадия – изнурения странными нарывами и язвами, морами, рядом с которыми натиск змей, клопов и заразных вшей выглядел мелким и надуманным бедствием, обесценили саму тягу к солнцу, свету и всякому совершенствованию жизни и быта. Люди просто умирали.