Свет

Я резко открываю глаза и чувствую, как веки слиплись от слез. Я поднимаю руку к шее и лихорадочно проверяю, нет ли там крови. Сев на пустой кровати, несколько раз судорожно вдыхаю. Я дрожу в испарине и скидываю одеяло, потому что появляется ощущение, будто вокруг меня смыкаются стены.

Я принимаюсь ходить по комнате – быстро и шурша носками. Спина ноет, словно по ней долго били, словно сон вселил в нее фантомную боль. Почувствовав еще один приступ неприятных ощущений, я хватаю фонарь с тумбы и иду через умывальную в гардеробную. Вешаю фонарь на дверную ручку и, встав перед зеркалом, задираю рубашку.

Когда в пояснице простреливает, я поворачиваюсь и осторожно приподнимаю наложенную Ходжатом повязку.

Я рвано дышу, и из горла в отверженном протесте вырываются хрипы. А когда, обернувшись, смотрю в зеркало на спину, с губ срывается вскрик. Там, в самом низу, еле держится пара лент, напоминающая сухую и жесткую кожу, которая начинает сильно отшелушиваться. Я едва провожу по лентам пальцам, и они тут же отваливаются.

Раз – и их не стало.

Подобно пожухлой листве, эти две сморщенные и лишившиеся блеска частички приземляются на ковер.

В глазах появляется жжение, а затем они наполняются слезами, когда я прижимаю пальцы к впадинам на спине. Теперь там красуются лишь пара тонких царапин, тянущихся вдоль позвоночника.

Словно моих лент и вовсе не бывало.

С губ срывается всхлип, но я заглушаю его, прижав руку ко рту. Прислонившись к стенке шкафа и уткнувшись лицом к висящему пальто, всхлипываю еще сильнее.

Мои ленты продолжали осыпаться одна за другой.

Думаю, отчасти я верила, что они исцелятся. Снова отрастут. Но надежды на это увяли у моих ног вместе с осколками.

Вот и все. Теперь все кончено.

Я больше не смогу их вернуть, и остается с этим только смириться.

Я дышу, уткнувшись носом в ладони, и пытаюсь выдохнуть эту скорбь, хотя она врезалась так глубоко, что избавиться от нее не получится. Потому, снова придя в себя, стираю с щек слезы, а потом методично сменяю повязку и рубашку.

Я подбираю высохшие, рассыпающиеся обрывки. Осторожно держу их на ладони. Горе, подогреваемое искрами, сливается с гневом.

Сдержанно вздохнув, я беру фонарь и выхожу из гардеробной. А затем, вернувшись в спальню, оставляю обрывки и фонарь на тумбе.

Теперь я точно не усну.

Проходя мимо потушенного камина, я выхожу из спальни и иду по темному коридору. С каждым шагом я ступаю быстрее, словно желая сорваться на бег. Я дохожу до гостиной: пламя здесь горит немного ярче. Глянув на часы, стоящие на каминной полке, понимаю, что уже вечер, однако в доме тихо.

Внимание привлекает мельтешение на кухне, и я останавливаю взгляд на одинокой фигуре, сидящей за столом с кубком и бутылкой. На мгновение замираю, а потом подхожу и сажусь напротив.

Дигби смотрит на меня стойким взглядом цвета древесной коры. Какое-то мгновение мы просто глядим друг на друга. Между нами нет решеток. Нет короля, который не имел права носить корону. Нет правил и предубеждений. Мы смотрим друг на друга как два человека, которые еще не оправились от потрясения.

Не знаю, что Дигби видит в моих глазах, но в его радужках я вижу бесчисленные часы пыток. Тюремное заключение. Наказание. Мучительное чувство вины, глубокие травмы и искреннее сожаление. Думаю, это сильнее всего причиняет мне боль. Ему столько всего пришлось пережить из-за меня, сколько увидеть тогда…

– Выходит, все это время силой обладали вы.

Я силюсь улыбнуться в ответ.

– Представляю, какое ты испытал потрясение, увидев меня в Рэнхолде. Наверное, узнав, что я столько лет позволяла ему использовать меня, я показалась тебе круглой дурой. Ты наверняка считаешь меня невыразимо глупой и слабой.

Он яростно качает головой.

– Даже самых могущественных людей можно вынудить чувствовать себя слабыми. Но поистине настоящей силой вас наделяет стремление ее найти, даже если вы думаете, что ею не обладаете. Вы всегда были сильной, миледи. Просто вы должны были доказать себе это.

Я с трудом сглатываю, пытаясь забыть тот ужасный сон. До сих пор чувствую, как, подобно цветочным лепесткам, опадают те золотые обрывки.

– Жаль, что я ждала так долго.

– А мне жаль, что позволил этому ублюдку причинить вам боль. Я должен был находиться рядом с вами. Должен был оградить от того, что произошло.

Я протягиваю через стол дрожащую руку и сжимаю его пальцы, держащие кубок.

– Диг, ты не виноват. – Мои слова звучат хриплым шепотом, но в них сквозит кристально чистая правда.

И тогда он просто… морщится.

Неотступная усталость и мучительные раны похожи на руку, что сжимает пергамент, на котором высечены все выражения его лица.

А потом мой стойкий, верный, невозмутимый стражник начинает плакать.

Здесь, за этим столом, боль выплескивается из него волнами. Другой рукой он прикрывает лицо, словно хочет заглушить эту печаль. Его пальцы покрыты синяками, а почерневший мизинец неестественно оттопырен. Похоже, ранее он проиграл битву с холодом так же, как сейчас проиграл бой со своим невозмутимым нравом.