Свет Азии

— Смотри, мать, вот тебе пища! — сказал он, и умирающая тигрица отскочила от своих детенышей с хриплым резким криком и, повалив на землю эту добровольную жертву, стала разрывать ее на части своими острыми когтями, обливая ее кровью свои желтые десны, смешивая свое горячее дыхание с последним вздохом бесстрашной, самоотверженной любви.

Так любвеобильно было сердце учителя уже в давние времена, а не только теперь, когда он своим милосердным словом прекратил жестокое жертвоприношение. Царь Бимбисара, узнав об его высоком происхождении и святом предприятии, просил его остаться в своем городе.

— При твоем сане, — говорил он ему, — нельзя выносить таких подвигов воздержания; твои руки созданы держать скипетр, а не протягиваться за подаянием. Живи со мной до моей смерти, так как у меня нет сына и наследника, и учи мое царство мудрости; живи в моем дворце с прекрасною невестою!

Но Сиддхартха, не колеблясь, отвечал ему:

— Все это было у меня, великий государь, и все это я оставил ради поисков истины: я все еще ищу ее и буду искать; я не остановлюсь даже, если дворец Индры отворит предо мной свои жемчужные ворота и боги станут приглашать меня вступить туда! Я иду воздвигнуть царство Закона и направляюсь к тенистым лесам Гайи, где, я надеюсь, свет осенит меня: этот свет не может явиться здесь среди риши, его не дадут ни священные книги, ни подвиги воздержания, доводящие до принесения тела в жертву душе. Теперь дело идет о том, чтобы открыть свет и познать истину; и если это это удастся, дорогой друг, я, конечно, вернусь к тебе и воздам тебе за любовь твою!

После этого, царь Бимбисара трижды обошел вокруг царевича, почтительно поклонился до земли и пожелал ему успеха.

Господь направился к Уравильве, все еще не утешенный, с исхудалым лицом, ослабевший от шестилетних поисков и усилий.

Подвижники, жившие на горе и в роще, — Алара, Удра и пятеро других — остановили его, говоря, что все ясно изложено в священных книгах, что никто не может стать выше Срути и Смрити, — никто, даже и самые высшие святые, ибо как может смертный быть мудрее Жнана-Канда, который учит, что Брахма бестелесен и неподвижен, бесстрастен, спокоен, неизменен, лишен всяких свойств, что он — чистая жизнь, чистая мысль, чистая радость. Человек не может быть совершеннее, чем Карма-Канд, который учит, каким образом освободиться от оков личного бытия, стать богом и исчезнуть в бездне божественности, переходя от лжи к истине, от борьбы чувств к вечному миру, царящему в обители Молчания.

Царевич слушал эти речи, но не находил в них утешения.

КНИГА ШЕСТАЯ

И если хочешь ты видеть то место, где солнце садится всего позже, иди на северо-запад от «Тысячи садов» по долине Ганга до зеленых гор, из которых вытекают два потока-близнеца — Ниладжан и Мохана; следуя по их извилистым берегам, поросшим широколиственными пальмовыми рощами, ты придешь в долину, где струи обоих братьев сливаются в водах Фальгу, текущего по каменистому ложу до Гайи и до красных гор Барабара. Около этой реки расстилалась заросшая тернием и пересекаемая песчаными холмами пустыня, носившая в древности название Урувелайи. На ее окраине густой лес поднимал к небу свои перистые вершины, скрывая тихий ручей, окаймленный голубыми и белыми лотосами, населенный резвыми рыбами и черепахами. Около леса лепилась деревня Сенани со своими хижинами, крытыми травой и осененными пальмами, со своим мирным, простым пастушеским населением.

Здесь, в этом лесном уединении, жил господь Будда, размышляя о страданиях людей, о путях судьбы, об учении священных книг, об уроках, которые могут преподать нам обитатели лесов, о тайнах безмолвия, откуда все выходит, о тайнах мрака, куда все стремится, о жизни, соединяющей обе эти тайны подобно радуге, перекинутой с облака на облако по небосклону, — радуге, столь же подвижной и преходящей, как и ее устои.

Месяц за месяцем сидел в лесу господь наш, погруженный в мысли, и случалось нередко, что забывал принимать пищу: очнувшись от дум, длившихся с солнечного восхода до полудня, он находил чашу свою пустою и принужден быль питаться дикими плодами, сброшенными с деревьев к ногам его суетливыми обезьянами или красными попугаями. Красота его поблекла; тело его, изможденное борьбою духа, теряло мало-помалу те тридцать два знака, которые отличают Будду. Сухой желтый лист, спадавший с дерева, едва ли менее походил на светлую весеннюю листву, чем он на цветущего царственного юношу прежних дней.

И вот, однажды, истомленный царевич, упал на землю замертво, в глубоком обмороке. Дыхание его остановилось, кровь перестала течь по жилам, он лежал бледный, неподвижный.