Свет грядущих дней

Фрумка, курившая одну сигарету за другой, несмотря на запрет, действовавший в бункере, возвышалась над всеми. Она держала оружие твердо и хладнокровно, в ее давно потухших глазах снова вспыхнули искры. «На рожон не лезьте, – выкрикнула она, – но убейте хоть несколько из них и умрите с честью!»[748] Товарищи вскинули оружие и начали стрелять.

Десятки нацистов забросали дом гранатами и дымовыми шашками. В бункере стало темно. От дыма шашек и горевшего наверху дома у бойцов защипало глаза, все стали задыхаться, хвататься за горло и кричать, что не могут стрелять. «Варвары!» – завопил кто-то и швырнул гранату в расщелину, но нацисты успели отскочить. Потом они притащили специальный насос, привезенный из Освенцима, и стали закачивать в бункер воду, чтобы всех утопить.

– Дом был охвачен огнем, – рассказывала Ильза. – Черный дым вздымался до неба и вместе с ним – запах горелой плоти и волос. В оглушительный рев сливались выстрелы, крики, стенания, проклятия, немецкая речь, в воздухе носились перья из подушек. И повсюду – море огня[749].

Гестаповцы велели еврейской милиции погасить пожар; приставив ствол револьвера к виску милиционера Абрама Поташа, служившего в корпусном соединении[750], один из них приказал ему вытащить из бункера все трупы. Абрам забрался в бункер через дыру, проделанную получасовым обстрелом из пулемета. Там на земле лежали черные обгоревшие тела, уже мало похожие на человеческие, некоторые, еще полуживые, дергались и извивались. Абрам видел раздробленные черепа, из которых вывалились мозги. «Нечеловеческие стоны, напоминавшие рев целой эскадрильи самолетов, вырывались из груди поверженных халуцим [первопроходцев]»[751], – так впоследствии описывал он увиденное. Подушки и стеганые одеяла загорелись от обстрела, выпустив столбы густого дыма. Стиснув зубы, Абрам вытаскивал изуродованные тела одно за другим наверх. Полуобугленная Фрумка продолжала крепко сжимать в руке шестизарядный револьвер.

Семь пузырившихся скелетов, разбитых голов, обнажившихся черепов, остекленевших глаз. Абраму велели уложить трупы лицами вверх и раздеть женщин догола.

Фрумка приподняла верхнюю часть тела – нижняя была полностью обгоревшей, – гордая, она хотела что-то сказать, но лицо ее было ужасно, она казалась слепой. Пробормотав что-то, она бросила последний взгляд вокруг и уронила голову. Один из гестаповцев наклонился, чтобы расслышать, что она говорит, – видимо, рассчитывал на какую-то полезную информацию. Но другой тут же подскочил и со смехом ударил ее в лицо сапогом. Он топтал ее тело «с истинно стоическим садистским спокойствием»[752]. Потом ей прострелили голову и сердце, не оставляя в покое уже мертвое тело.

Гестаповцы из семи автоматов выпустили очереди в семь трупов. Даже мертвые, «изрешеченные, как сита», бойцы вызывали у них жгучую ненависть. Хайка рассказывала, как гестаповцы топтали трупы, прыгали по ним, «набрасывались на них, как гиены на падаль», пока лица мертвых не превратились в «липкое кровавое месиво», а тела – в «синие окровавленные раздавленные ошметки плоти»[753].

На следующий день то, что осталось от тела Фрумки, отправили в Освенцим для сожжения.

* * *

Примерно в то время, когда Реня вернулась в Бендзин и сидела в квартире механика, Хайка была жива и работала на кухне ликвидационного лагеря[754], стряпая для тех, кто расчищал от пожитков освободившиеся еврейские квартиры, – последняя из активистов «Юного стража» и всего бендзинского Сопротивления. Она была изранена так, что остальные евреи сочувствовали ей, однако язвили и хотели, чтобы она бежала, – боялись, что их всех убьют, если гестапо вспомнит, кто она. Когда бы избивавший ее гестаповец ни появлялся на территории лагеря, Хайка пряталась под ванной.

Она видела, как в бараках сортируют имущество убитых евреев, и «теряла дар речи» от «немецкой пунктуальности и организованности». Каждое помещение отводилось под определенный вид предметов, как в какой-нибудь галерее. Впоследствии Хайка так описала немецкую скрупулезность: «В одном бараке были тщательно разложены предметы синей кухонной утвари. Все было аккуратно рассортировано соответственно качеству вещей». Были отдельные бараки для кастрюль, стеклянной посуды, шелка, серебряных приборов и прочего. Когда ей самой приказали выполнять работу по сортировке, ей хотелось разбить всю эту фарфоровую посуду на миллион осколков. Немки в украденных еврейских костюмах и чернобурках приезжали в лагерь отбирать вещи для своих семей, хвастались друг перед другом добычей, доказывая превосходство своего вкуса.

Хайку возмущали и «избранные» еврейки – хорошенькие девушки, которые работали на кухне, получали гусятину и слоеные пироги, платья и отдельные комнаты с тремя подушками. С другими они ничем не делились. «Эх вы, еврейские шлюхи, – пишет она, – я бы задушила вас собственными руками».