Свет грядущих дней

Как она завидовала умершим! «Я и представить себе не могла, что человек может такое выдержать, – написала она позднее. – Даже дерево сломалось бы, как спичка, если бы по нему били так, как били по мне, и тем не менее я была жива, дышала и думала».

Однако воспоминания мешались у нее в голове, и ей хватало здравости ума, чтобы понимать: она не совсем в здравом уме. Это, конечно, было плохо.

Состояние ее ухудшалось. На той лавке она, вся в бинтах, пролежала много дней. На обед ей давали водянистый суп и стакан воды, которую она использовала, чтобы прополоскать рот и омыть лицо. В душ не водили. Оправляться было негде. Вонь стояла удушающая. Как и темнота. Реня словно была заживо погребена. «Я призывала смерть, но тщетно. – Так она впоследствии описала свое тогдашнее душевное состояние. – Смерть по заказу не приходит».

* * *

Спустя неделю после прибытия Рени в Мысловице к ней в камеру вошла молодая женщина, которая повела ее в какой-то кабинет. Сидевший в нем гестаповец задал ей много вопросов и подробно записал ответы. Реня недоумевала. Почему ее не казнили? Ее что, запрут в другую камеру? Женщина отвела ее в ванную и, видя, как она страдает от боли, помогла раздеться.

Теперь Реня могла лицезреть последствия перенесенных избиений. На ее теле не было ни одного светлого пятнышка – только желтая, синяя и красная кожа с черными, как сажа, синяками. Говорившая по-польски банщица жалостливо всхлипывала, гладя и целуя ее. От ее сочувствия Реня расплакалась. Неужели кому-то еще меня жалко? Неужели остались еще немцы, способные на сострадание? Кто эта женщина?

– Я в тюрьме уже два с половиной года, – рассказала та. – Последние одиннадцать месяцев – в этой. Это следственная тюрьма, где людей держат до тех пор, пока не покончат с допросами. В Мысловице две тысячи заключенных. До войны, – продолжала она, – я была учительницей. Но когда началась война, в моем городе Цешине всех, кого подозревали в политической деятельности, арестовали. Арестовали всех моих друзей. Я какое-то время пряталась, но меня нашли. Я тоже настрадалась. – Она показала Рене шрамы на теле от побоев цепями, под ногти ей загоняли раскаленные металлические иголки. – Два моих брата тоже здесь. Они едва живы. Полгода они были прикованы к кроватям цепями, находились под постоянным надзором и подвергались избиениям за малейшее движение. Их подозревают в принадлежности к подпольной организации. Здесь происходят жуткие вещи, невообразимые. Дня не проходит, чтобы не менее десяти человек не забивали до смерти. Между мужчинами и женщинами тут не делают никакого различия. Это лагерь для политических заключенных. Большинство из них будут казнены.

Отмокая в ванне, Реня впитывала эту информацию.

Женщина предложила Рене подружиться. Она будет доставать для нее все, что той потребуется.

– До сих пор я сидела в камере, но теперь меня сделали банщицей, – сообщила она. – Со мной по-прежнему обращаются как с заключенной, но, по крайней мере, сейчас я могу свободно передвигаться.

Реню привели в длинную комнату с двумя зарешеченными окнами. Вдоль одной стены стояли двухъярусные кровати, у двери – стол для «старосты», одной из доверенных заключенных, отвечавшей за порядок в камере. В углу – стопка мисок, из каких кормят поросят.

Узницы – среди которых было много учительниц и общественных деятельниц[780] – окружили Реню, тщательно осмотрели ее и забросали вопросами. Откуда она? За что арестована? Как давно? Узнав, что ее арестовали всего две недели назад, стали расспрашивать, что происходит в мире. Среди этих женщин, составлявших весьма пестрое сообщество – молодых и старых, добрых и злобных, обвинявшихся в тяжелых и в мелких преступлениях, – Реня чувствовала себя чужой. Одна из них, скорее всего сумасшедшая, вдруг стала танцевать и петь какой-то вздор.

Некоторые ехидно дразнили ее: «Ты только с воли, а выглядишь уже кошмарно. Как же ты тут выдержишь? Тут голод такой, что в кишках ветер свистит. У тебя есть кусочек хлеба? Дай мне».

Реню тронула одна девочка лет десяти, а может, пятнадцати, с приятным лицом. Еще до того как они впервые заговорили друг с другом, она почувствовала к ней симпатию. Девочка стояла в стороне и неотрывно смотрела на Реню. Только много позже она набралась смелости подойти и спросить:

– В Бендзине и Сосновце остались еще хоть какие-то евреи?

Мирка была еврейкой[781], депортированной из Сосновца, вместе с сестрой они спрыгнули с поезда. Сестра получила тяжелую травму, но выжила. Мирка, не зная, что делать, пошла в ближайший полицейский участок. Ее тут же отправили в гестапо. Сестру, как она надеялась, положили в больницу, но у Мирки не было о ней никаких сведений; возможно, ее пристрелили на месте. Мирку привезли в Мысловице, и она была там уже три недели.

– Мне так хочется жить, – говорила маленькая Мирка, хотя двигалась она, как зомби. – Может, война скоро кончится? Мне каждую ночь снится, как открываются ворота тюрьмы, и я снова становлюсь свободной.