Свет грядущих дней

Но вместо того чтобы убить, молча дал каждому по куску хлеба, сказал: «Прячьтесь, пока не стемнеет» – и пообещал, что их мать вернется за ними. Дети стали бурно благодарить его, фашист рассмеялся, а потом заплакал и стал гладить их по головам, приговаривая, что он тоже отец и сердце не позволяет ему убивать детей. Ночью в городе наступила мертвая тишина, малыши вылезли из своих укрытий и обнаружили, что их двухмесячная сестренка задохнулась в одеяле, куда ее спрятала мама, тельце было уже холодным. Старшая, одиннадцатилетняя девочка, взяла маленькую Розу на руки, мертвая, она казалась тяжелой, и отвела братьев и сестер в подвал из страха, что на улице их схватят. Она одела их, и они стали ждать маму. Неужели мама про них забыла?

Их мать так и не вернулась. На рассвете старшая взяла младших за руки и вывела из дома через окно, оглядываясь в поисках соседей и все время чувствуя, будто мама идет за ними. Она увела младших братьев и сестер из города, по дороге они просили хлеба у крестьян, спали на голой земле, убегали от мальчишек с ферм, которые забрасывали их камнями. Девочка говорила крестьянам только то, что их мама умерла, больше ничего. Они слышали, будто в Водзиславе еще остались живые евреи, поэтому направились туда; ступни были у них изрезаны дорожными камнями, лица и тела распухли, одежда порвалась и испачкалась. Они боялись разговаривать с кем бы то ни было, чтобы не нарваться на переодетого немца. «Мама наверняка ищет нас и плачет. Что будет, если мы ее не найдем? Бедные малыши ревели не переставая: “Где мама? Где мама?”»[263] Этих детей приютили богатые семьи, но Реня все гадала: что будет дальше? Все, кому удалось избежать руки палача, обречены вот так же – голыми и босыми, обезумевшими от горя – скитаться, выпрашивая корку хлеба.

Паника, ее охватила настоящая паника. Реня чувствовала, что ситуация ухудшается с каждой минутой. Каждый момент их жизни становился критическим. Каждый новый прожитый день воспринимался как чистое везение. Никто не спал по ночам, что, наверное, было к лучшему, потому что нацисты обычно орудовали именно по ночам. «Мудрецы враз утратили всю свою мудрость. Ребе не знали, что советовать людям. Они сбрили усы и бороды, но все равно в них безошибочно угадывались евреи, – позднее писала Реня. – Куда им было идти?»[264]

Все старались уехать. Но куда? Где было безопасно? Как могли они спрятаться? В любое время дня люди собирались группами на улицах, одержимо задавая друг другу одни и те же вопросы. Хоть в каком-нибудь городе еще остались евреи? Что будет, если мы попадем в руки к немцам? У них не было оружия, вообще ничего не было. Мебель меняли на хлеб. Несмотря на привычную тесноту, царившую в гетто, Реня вдруг осознала, что их дом странным образом опустел. Все было распродано полякам за гроши, и она опасалась, что немногое оставшееся вскоре может быть украдено.

Однажды ночью большая группа евреев сбежала в лес. Богатые евреи подкупали горожан, чтобы те прятали их на чердаках, в подвалах и сараях, но большинство уходили просто в никуда, не имея ни сопровождающего, ни конечной цели[265]. И большинство из них в конце концов погибали.

* * *

Реня знала: как ни опасно перебираться через стены гетто, оказаться за их пределами еще опаснее. Единственным шансом остаться в живых на арийской территории было найти убежище. Евреи, обладавшие ярко выраженной семитской внешностью, платили весьма внушительные суммы полякам, которые соглашались прятать и кормить их. Находились и такие поляки, которые делали это безвозмездно, рискуя собственными жизнями, чтобы помочь, но другие выжимали из евреев все, эксплуатируя их финансово (а иногда и сексуально) под угрозой выдать полиции[266]. Убежища часто находили, поэтому евреи-беженцы были готовы в любой момент сорваться с места и кануть в ночи в поисках нового.

Другой способ состоял в том, чтобы глубоко запрятать собственную душу и принять новую индивидуальность. Такие евреи притворялись неевреями, затушевывая свои отличия, – тем, кто ассимилировался ранее, это удавалось легче. Теперь евреям приходилось извлекать преимущество из своей внешности, маскируя «еврейские черты» и подчеркивая нееврейские, насколько это было возможно.