Свет грядущих дней

Клянусь всем, что мне дорого, а прежде всего памятью и честью умирающего польского еврейства, что буду сражаться всем доступным мне оружием до последней секунды своей жизни против немцев – национал-социалистов и их союзников, могущественных врагов еврейского народа и всего человечества.

Обещаю мстить за смерти миллионов невинных еврейских детей, матерей, отцов и стариков, сохранять свой еврейский дух, гордо держать знамя свободы. Обещаю не жалеть в борьбе своей крови, чтобы добиться светлого и независимого будущего для еврейского народа.

Обещаю бороться за справедливость, свободу и право всех людей жить достойно. Я буду сражаться бок о бок с теми, кто разделяет мое стремление к свободному и справедливому общественному устройству. Я буду верно служить идеям гуманизма, без колебаний полностью посвящу себя борьбе за равные для всех права человека, подчиняя личные желания и амбиции этому благородному делу.

Обещаю принять как брата любого, кто захочет присоединиться ко мне в этой борьбе против врага. Обещаю покарать смертью всякого, кто предаст наши общие идеалы. Обещаю стоять до конца, не отступить перед лицом любых бедствий и даже перед лицом смерти.

Октябрь 1942 года[335]

Густа Давидсон вернулась в Краков[336], столицу Генерал-губернаторства, измученной. Она провела в дороге много дней, вставала на рассвете, много миль проходила пешком, в постоянном нервном напряжении, под гнетом неослабевающей опасности. Она помогла своей семье, оказавшейся в ловушке окруженного полицией города. Потом, после бессонной ночи – обратный путь в Краков, с бесконечными дорожными трудностями: с пересадками, на лошадях и в телегах, на дрожках, на мотоцикле, плюс многочасовые ожидания на вокзалах.

И теперь Густа едва волочила распухшие ноги по своему городу; она направлялась в еврейский квартал, маленький район приземистых домов, расположившийся на южном берегу реки, вдали от величественного городского замка под красной крышей и живописного средневекового центра с извилистыми улицами. До войны в Кракове жило шестьдесят тысяч евреев, что составляло четверть населения города[337]; старинный район Казимеж насчитывал семь исторических синагог великолепной архитектуры, самая старая из которых была построена еще в 1407 году.

Густа приближалась к гетто, ее обычно блестящие губы и высокие скулы были неестественно бледны. Под глазами набрякли темные мешки. Она едва превозмогала усталость. Но стоило ей приблизиться к колючей проволоке и услышать гул оживленных улиц, «урчание и жужжание человеческого присутствия, доносившиеся из перенаселенных окружающих домов»[338], узнать знакомые лица и заметить незнакомые, как силы стали возвращаться к ней, и она уже была готова всех обнять. Гетто было создано более чем год назад, но люди в нем постоянно менялись. Одни евреи уезжали, вместо них приезжали другие, беженцы, словно здесь была безопасная гавань. Как Густа, все были в постоянном движении, переходили от одного захваченного города к другому, кругами, пока не кончались деньги или силы или внезапно их не накрывала «акция». Густа чувствовала себя здесь надежно, как дома, притом что была бездомна. Ей хотелось спросить каждого попадавшегося навстречу еврея: «Откуда вы вырвались?»

Было видно: даже в этот теплый воскресный день многие из них уже утратили волю к жизни, понимая, что близится ее конец. Тем не менее они надеялись, что смерть наступит внезапно, и отказывались сдаваться. Не хотели быть загнанными. Густа понимала, почему «старикам недоставало боевого духа» – годы деградации и травли повлияли на их «израненные отчаявшиеся души»[339]. У молодых же была такая жажда жизни, что, по иронии судьбы, именно она толкала их к сопротивлению и, увы, верной смерти.