Свет и тени

ему казалось, что он попадал в новый мир. Песня совершенно преображала в его представлении и окружающую знакомую природу, и его собственную жалкую жизнь. Сказание о царевне Дамаянти и лебеде озаряло душу юноши чудесным светом. Трудно с уверенностью сказать, кем он казался себе в эти минуты, но, уж во всяком случае, не бедным сиротой из труппы бродячих актеров.

Когда в полутемном углу ветхого жилища бедняков несчастный ребенок, ложась вечером спать, слушает сказку о царевиче, царевне и сокровищах семи царей, душа его, сбросив цепи нищеты и бесприютности, переселяется в тот волшебный мир, где нет невозможного, где он получает все, чего лишен в реальной жизни: новый прекрасный облик, великолепные одежды и неодолимую силу. Так и этот обездоленный мальчик из труппы бродячих актеров песнями создавал для себя иной мир и сам преображался в нем. Мелодии его песен с непостижимой, волшебной силой передавали и плеск воды у его ног, и шелест листьев, и крик птицы, и образ приютившей его, несчастного, богини с лицом, светящимся ласковой улыбкой, с руками, украшенными золотыми браслетами, с нежными, как лотосы, стопами прекрасных ног, окрашенными в красный цвет. Но иногда очарование песен вдруг исчезало, и появлялся прежний, взлохмаченный Нилканто из труппы странствующих актеров; подходил Шорот и закатывал ему несколько звонких пощечин, что было последствием жалобы соседа — хозяина мангового сада. Нилканто снова становился предводителем мальчишек и затевал новые проказы на земле, в воде и на ветвях деревьев.

Из Калькутты приехал на каникулы брат Шорота Шотиш, студент колледжа. Кирон была очень рада его приезду — теперь у нее появилось новое занятие: она стала в шутку задирать младшего брата мужа, который был, кстати сказать, одного с нею возраста. То она посыпала на свои ладони порошок сурика и, подкравшись, закрывала ими глаза молодого человека, то писала у него на спине «обезьяна», то, сильно хлопнув дверью, запирала ее снаружи и, звонко смеясь, убегала. Шотиш, не желая оставаться в долгу, мстил ей тем, что похищал ее ключи, подсыпал красного перца в ее бетель или незаметно привязывал край ее сари к ножке кровати.

Так проходили дни — в шутках, смехе и суете. Бывали иногда и ссоры, и слезы, и просьбы о прощении, за которыми следовало примирение.

Непонятно, что за бес вселился с этих пор в Нилканто. Кто его оскорбил и чем — этого юноша и сам не мог бы сказать, но чувство горькой обиды переполняло его сердце. Он стал издеваться над преданными ему мальчишками, доводя их до слез, без всякой вины с их стороны, стал бить ни за что ни про что свою любимую собачонку, невзирая на ее жалобный визг. Он не щадил даже растения и, проходя по улице, сбивал палкой ветки с деревьев и кустов.

Кирон очень любила усаживать перед собой и кормить того, кто с аппетитом ест. Нилканто в полной мере обладал этим качеством, и, сколько бы раз его ни приглашали отведать чего-нибудь вкусного, он никогда не отказывался — поэтому Кирон частенько угощала его. Молодой женщине доставляло особенное удовольствие смотреть, как этот мальчик-брахман уплетает за обе щеки. Но с тех пор как приехал Шотиш, у Кирон уже часто не оставалось времени наблюдать за едой Нилканто. Раньше такого рода событие нисколько не влияло на его аппетит: выпив молоко, он поднимался лишь после того, как, выполоскав чашку водой, выпивал эту воду. Но теперь, если его кормила не сама Кирон, Нилканто чувствовал себя несчастным, пища казалась ему невкусной; он вставал не доев и, чувствуя, что комок подкатывает к горлу, сдавленным голосом говорил служанке:

— Мне не хочется есть.

Он надеялся, что Кирон, узнав об этом, преисполнится к нему состраданием, пошлет за ним и станет настойчиво упрашивать его покушать, но он не поддастся уговорам и твердо скажет: «Мне не хочется есть». Однако Кирон ничего не узнавала, никого за ним не посылала, а то, что оставалось недоеденным, уничтожала служанка. После ужина мальчик гасил свет в своей комнате, бросался на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, горько-горько рыдал в темноте. Но о чем он плакал, на кого жаловался? Кто мог прийти и утешить его? Никто… Наконец являлась утешительница всех страждущих — фея сна и мягким прикосновением нежных рук мало-помалу успокаивала бедного сироту.

Нилканто пришел к твердому убеждению, что Шотиш пытается очернить его в глазах Кирон. Когда Кирон почему-либо бывала не в духе, ему казалось, что из-за наговора Шотиша она сердится на него, Нилканто. С тех пор мальчик начал усердно и страстно молить бога о том, чтобы в следующем рождении он стал Шотишем, а Шотиш — Нилканто.

Проклятие брахмана, даже не произнесенное вслух, никогда не бывает бесплодным. Веря в это, юноша молча, сосредоточенно разил Шотиша пламенем брахманского гнева, но огонь сжигал лишь его самого, а с верхнего этажа дома все так же до его слуха доносились шутки и звонкий смех Шотиша и Киронмойи.