Свет и тени

Старик очень обрадовался и с тех пор, встречаясь с соседом-чиновником, неизменно забрасывал его вопросами:

— Как чувствуют себя вице-губернатор и его супруга? Здоровы ли дети? — При этом он выражал желание повстречаться с сахибом.

Но сосед прекрасно понимал, что немало сменится вице-губернаторов и губернаторов, прежде чем бабу из Нойонджора сможет посетить дом вице-губернатора.

В один прекрасный день рано утром я пришел к Койлашу-бабу и отозвал его в сторону.

— Тхакурда, — сообщил я ему шепотом, — вчера я был на приеме. Случайно зашла речь о бабу из Нойонджора, и я сказал сахибу, что Койлаш-бабу находится в Калькутте. Он очень расстроился, что вы до сих пор не побывали у него. А затем сказал, что сегодня пополудни сам придет навестить вас.

Зайди речь о ком-нибудь другом, старик не поверил бы и лишь посмеялся, теперь же он поверил всему и очень обрадовался. Но вместе с радостью пришло и волнение: куда посадить почетного гостя, что подготовить к его приходу, как приветствовать? Ведь от этого зависела слава Нойонджора! Мало того, Койлаш не знал английского языка. Как же он будет беседовать с гостем? Это обстоятельство беспокоило старика больше всего.

— Не печальтесь, — утешал я Койлаша-бабу, — с ним будет переводчик. Вице-губернатор просил, чтобы, кроме вас, при встрече никого не было.

В полдень, когда большинство соседей уходит в конторы, а оставшиеся, закрыв двери, дремлют, перед домом Койлаша-бабу остановился экипаж, запряженный парой.

Слуга, облаченный в ливрею, известил о прибытии вице-губернатора. Старик в одеянии дедовских времен уже ожидал гостя. Старого слугу Гонеша он одел в свой лучший костюм. Услышав о приезде гостя, тяжело дыша, со слезами радости на глазах Койлаш-бабу побежал к дверям. Беспрестанно кланяясь и повторяя «салям», он провел гостя в комнаты. Одетый на английский манер мнимый вице-губернатор — мой друг — вошел следом за ним.

В комнате стояло кресло, покрытое дорогой шалью. Койлаш усадил гостя и обратился к нему с длинной, полной почтения речью на урду. Затем он подал ему на золотом блюде ожерелье из старинных золотых монет. Явился старый Гонеш с розовой водой и флаконом розового масла.

Койлаш-бабу беспрерывно повторял, что в своем доме в Нойонджоре он смог бы принять почетного гостя как следует, здесь же, в Калькутте, он чужой — здесь он бессилен, как рыба, вынутая из воды.

Мой приятель сидел, не снимая цилиндра, и важно кивал головой. Что и говорить, согласно английскому этикету ему надлежало снять головной убор, но боязнь быть узнанным толкнула его на эту вольность. Каждый, кроме Койлаша-бабу и его гордого старого слуги, в одну секунду распознал бы в госте переодетого бенгальца.

После десятиминутной беседы, в течение которой мой приятель лишь кивал головой, гость наконец собрался уходить. Наученные заранее лакеи сняли с кресла шаль, прихватили блюдо с ожерельем из золотых монет, взяли из рук Гонеша серебряное кропило, флакон с розовым маслом и торжественно отнесли все в экипаж. Койлаш-бабу не остановил их — он решил, что таков, должно быть, обычай вице-губернатора.

Спрятавшись в соседней комнате, я наблюдал за всем происходящим, и меня буквально распирало от смеха. Наконец, не в силах дольше молчать, я выбежал в другую комнату, расположенную немного дальше той, где находились гость и хозяин. Безумный смех овладел мной, но вдруг я обнаружил, что в комнате кто-то есть.

На постели лежала девушка и безутешно рыдала. Мое внезапное вторжение и безудержное веселье подняли ее с постели. Ее черные, полные слез глаза метали стрелы молний, а прерывающийся от рыданий голос звучал, будто раскат грома:

— Что сделал вам мой дедушка? Зачем вы так обманули его? Зачем вы пришли сюда?

Она не могла больше говорить и, прикрыв лицо покрывалом, заплакала еще сильнее.

Куда девался мой смех! До сих пор я и не думал, что в моем поступке было что-нибудь, кроме шутки, сейчас же я внезапно увидел, что нанес жестокий удар нежному сердцу. Передо мной в ярком свете предстала вся грубость содеянного. Пристыженный, раскаявшийся, я вышел из комнаты, как побитая собака.

Ну чем, чем был виноват передо мной этот старик? Ведь своей безобидной гордостью он никогда ни одному живому существу на свете не причинил никакой боли. А вот мое тщеславие превратилось в жестокость.

Этот случай открыл мне глаза и на другое. До сих пор я считал, что на Кушум, внучке Койлаша, никто никогда не женится, и видел в ней лишь товар, напрасно ожидающий сбыта. Мне казалось, что, раз я не люблю ее, она будет принадлежать любому, кто захочет ее взять. Но теперь я вдруг открыл, что в этой девушке, живущей в одном из уголков старого дома, бьется человеческое сердце.

Ее радости и печали, гнев и нежность, неизвестное прошлое, а равно и беспросветное будущее стали казаться мне исполненными таинственности и безудержно влекли к себе. Разве нужны человеку, имеющему сердце, украшения в виде денег или красивых глаз, для того чтобы понравиться?