Свет мой, зеркальце, скажи…

Он нес бессменную вахту у окна, которое находилось между дверьми телетайпной и «редакторской», поджидая моего выхода, чтобы спросить, например, буду ли я выпускать стенную газету.

Стенная газета – была нашей комсомольской обязанностью с Риммой. Потом – уже только моя после ее ухода. Иногда мне казалось, что он может спросить, не знаю ли я, какая будет завтра погода, хоть я, естественно, не являлась «бюро метеопрогнозов». Ему неважно было о чем спросить, лишь бы заговорить со мной.

Если честно, меня всё это начинало тяготить. И я все чаще стала прикрывать дверь «редакторской». Особенно, когда работала в «гордом одиночестве» на второй смене.

«Если бы у меня была хотя бы напарница», – вздыхала я про себя не однажды. Но напарницы не было. Увы… Что для молодого человека тоже оказалось, наверное, весьма кстати.

И постепенно юноша переступил ту грань, за которой проявление просто симпатии переходит в навязчивость. Вот что мне было делать в подобной ситуации?

«Да послала бы ты его куда подальше! – грубо скажет мне потом одна знакомая дама, – ничего бы подобного не случилось».

И, слава богу, что не послала. Послать я тоже могла кого угодно. И куда угодно. Разных приставал, прилипал и прочих мерзавцев, цеплявшихся ко мне по жизни. Но только не его. И я это очень тонко проинтуичила. Я была терпелива, терпима, вежлива. Но ведь насильно мил не будешь. Известно это. Я просто продолжала ходить на работу и выполнять свои обязанности. Но такого развития сюжета никак не могла предположить…

А интересно, как он предполагал развитие нашего с ним «служебного романа»? Или – не предполагал? И сделал это от отчаянья или, чтобы таким образом привлечь к себе внимание? Не знаю, не знаю…

На первой смене, когда в отделении находилось много сотрудников, было еще вполне сносно. Но на второй…

Особенно, если совпадало наше совместное дежурство. Меня даже уже начинала тяготить вторая смена, которую я любила. А ведь мне так нравилось время, когда расходились все, кто работал до шести. Мы закрывались на замок изнутри. Нас по пальцам можно было пересчитать: две телеграфистки, техник по аппаратам и я – дежурный редактор.

Если замолкали телетайпы, то и у меня не было работы. И я могла спокойно писать статью, читать книгу, болтать по телефону. Или, просто коротать оставшееся до десяти вечера время, удобно расположившись в кресле и прикрыв глаза. Но теперь всё было не так, не так…

На сердце легла тяжесть, а душа, словно, замерла. И моя, такая естественная способность сострадать, чувствовать переживания других, присущая мне по жизни и так необходимая в журналистской профессии, категорически отказывалась дать подсказку: как же теперь мне правильно с ним себя держать, чтобы подобное (упаси, боже) не повторилось?

Известно это: чужую беду руками разведу. А свою? Вот как мне теперь здесь работать дальше? Ведь внешне всё выглядело, как и прежде. И он, и я ходили на службу (как ни в чем не бывало).

Ну, получил втык начальник телетайпной за то, что, якобы, плохо со своими монтерами проводил работу по технике безопасности на рабочем месте. И всё. Поговорили для проформы – и забыли.

Но только не те двое, которые знали, что к «технике безопасности» случившееся не имеет никакого отношения…

Парадокс: жалость и мое понимание человечности на этот раз сослужили мне плохую службу. Теперь, когда я сталкивалась с ним на работе, я изо всех сил старалась не выдать своего волнения, отводя глаза в сторону, и даже, сожалея о том, что не ношу очки, которые, как мне казалось тогда, могли бы хоть чуточку сокрыть смятение моей души. Да разве дело было только в глазах!

Я начинала бояться не только посмотреть на него как-то не так, но и сказать что-то не то, чтобы не обидеть, призывая себя быть мягче, любезней и терпимее…

Очевидно, от меня, от всей моей сущности проистекал такой сгусток смятения чувств при очередной встрече с ним, что юноша понял это по-своему. Точнее, он сразу истолковал это в «свою пользу».

Он понял это, как мою слабость. И, очевидно, решил, что раз уж я «дала слабину» (в его понимании), то, рано или поздно, «не мытьем, так катаньем» он всё равно добьется моего расположения. Тем более, что у него на глазах развивался служебный роман его женатого напарника с симпатичной пухленькой блондиночкой из телетайпной.

«А чем же он хуже – такой молодой, высокорослый и, к тому же, неженатый?» – наверное, примерно, так рассуждал он.

И что мне было делать?

Юноша менялся на глазах. Его, еще недавно добродушная улыбка, сменилась ухмылкой. А глаза с прищуром откровенно и дерзко смотрели в мои, и весь вид его красноречиво говорил: «Ну, ты же всё прекрасно понимаешь. Ты мне нравишься. Я тебя выбрал, чего же тебе еще нужно? И не только выбрал. Я еще и пострадал из-за тебя, ты это учти»…