Свет над океаном

По-видимому, Горов знал это и смирился, приготовившись ждать ещё три месяца: на спутник должна прибыть новая смена сотрудников, которые привезут с собой новости и запасные части, с их помощью можно будет заняться исправлением повреждений, чтобы сдать спутник в полном порядке. Но Саммерс знал, что на смену уставшему экипажу прийти будет некому, — ни через три месяца, ни через три года. Пройдут десятилетия, и последний из астронавтов отойдёт в небытие, так и не узнав правды о страшной роли Джона Саммерса в судьбе человечества.

Сознание этого успокаивало и одновременно терзало. Только теперь Саммерс понял, что можно обмануть бдительность одного человека, многих людей, можно убежать, спрятаться от их гнева, но нельзя обмануть самого себя, нельзя убежать от собственной совести.

Раньше он как-то не задумывался над тем, что такое совесть. Чувство это казалось Джону пустой абстракцией, выдуманной досужими бездельниками и сверхчувствительными интеллигентами.

Но человек оказался вдруг наедине со своей совестью.

Рассуждая сам с собой, рассматривая свою вину с различных точек зрения, Джон Саммерс даже мысленно старался не говорить «я»— только «мы»: мы, экипаж «Игрек—2», мы, человечество…

Чем виноват он, Джон Саммерс, что человечество получило в своё распоряжение «игрушки», до которых оно ещё не доросло? Кого нужно винить в том, что шестилетнему мальчугану представилась возможность немного пострелять в приятелей из револьвера, чтобы защитить от их посягательств кучу песка, в которой он намерен покопаться?

Так рассуждал Саммерс, и ему казалось, что рассуждения эти полностью исчерпывают существо вопроса, что они в какой-то степени оправдывают его поступок. Он не хотел задумываться над тем, что в действительности развязывают и ведут войну не шестилетние мальчуганы, а взрослые люди, которые прекрасно сознают свою ответственность перед потомками.

Нет, Саммерс не хотел и не мог рассуждать таким образом. Он уверял себя, что человек не слишком далеко ушёл от своих предков в вопросах морали. Но все эти мысли, все рассуждения не могли заглушить в нём голоса совести. Воображение рисовало ему страшные картины мучений обречённых на медленную смерть людей, их страстное стремление жить, их судорожные усилия уцепиться за краешек ускользающего сознания, чтобы сохранить жизнь — свою и потомков, сохранить накопленную многовековым трудом культуру… Человечество молодо, оно «не созрело»? Да, оно молодо, оно хочет жить и имеет на это право.

И перед Джоном во всей непримиримости, во всей остроте вставали грозные обвинения: «Ты — негодяй, действовавший вполне сознательно»… Тысячи глаз смотрели на него укоризненно, гневно, и ему начинало казаться, что он вот-вот лишится рассудка. У него вновь появилось такое же чувство, как тогда, на базе, — в то время он упивался своим могуществом, раздумывая, швырнуть или не швырнуть эту бомбу, он заглядывал в пропасть, куда намерен был толкнуть человечество, и ему казалось, будто рассудок вот-вот покинет его.

В эти минуты Джону хотелось умереть, чтобы убежать от этих мыслей, но они не отпускали его. Вот тогда он понял страшный смысл библейской легенды о Каине, убившем брата и обречённом на вечную жизнь, на вечные угрызения совести.

С каждым часом, с каждой минутой Саммерс чувствовал, что положение его становится всё более отчаянным. И самое непоправимое заключалось в том, что беда навалилась не из внешнего мира, — в этом случае Джон нашёл бы, что ей противопоставить. Непонятные разрушительные силы действовали в нём самом: в его сознании, в его сердце, и бороться с ними — значило бороться с самим собой, а здесь он чувствовал полное бессилие.

Ещё раз поговорить с Горовым? Поговорить не о том, что случилось, — поговорить вообще, прощупать почву перед решительным признанием… Но как начать такой разговор?

Ему казалось, что ноги несут его в лабораторию синтеза помимо его собственного желания. Но Саммерс не сопротивлялся странной силе, толкающей его навстречу неизвестности. Он знал, чувствовал, что иначе не может, хотя и не представлял, чем может закончиться этот разговор. Он надеялся на свою изворотливость — обстановка подскажет и нужные слова, и нужные действия.

Над оживающей хлореллой «колдовали» уже не только Горов, Коробов и Кикнадзе, — здесь собрались почти все сотрудники лаборатории. Не было только Саркисяна; Саммерс догадался, что пилот остался дежурить в отсеке управления.

«Кажется, настроение у них отличное», — мысленно отметил для себя Джон. Действительно, атмосфера в отсеке была спокойно-радостной, хотя внешне люди ничем не выдавали своего душевного состояния. Впечатление складывалось из тончайших нюансов — ровного дыхания, свободных, непринуждённых движений, в которых не чувствовалось напряженности, господствовавшей здесь лишь несколько минут назад.

Саммерс подошёл вплотную, остановился позади Мэри, через её плечо взглянул на сине-зелёный ковёр хлореллы. Вполголоса, будто для себя одного, произнёс:

— Так вот какова сила жизни! Сколько энергии таит в себе каждая клетка…